Бесценная жемчужина

Какие бы неизменно нежные отношени ни поддерживал Шоги Эффенди на протяжении своей жизни с близкими для него людьми, главными оставались отношения между ним и Пресвятым Листом. Весть о ее кончине застигла его в Интерлакене, в Швейцарии. Хотя он хорошо знал о ее состоянии, о котором в 1929 года писал, что Пресятой Лист "ныне вступила в вечернюю пору своей жизни, зрение ее слабеет, и тени вокруг сгущаются, а силы быстро идут на убыль"; хотя он предчувствовал ее скорый конец, когда в марте в 1932 года писал американским верующим, настоятельно прося их ускорить работы по завершению купола "нашего возлюбленного Храма", и говорил, что "к моему голосу вновь присоединяется страстная и, возможно, последняя мольба Пресвятого Листа, чей дух, ныне стоящий у Великого Предела, стремится воспарить в Царство Абха... и она хочет быть уверена в счастливом завершении предприятия, успех которого так ярко озарял последние дни ее земной жизни"; хотя ей исполнилось уже восемьдесят два года - ничто не могло смягчить удар или утешить скорбь, охватившую Хранителя. Пятнадцатого июля он телеграфировал в Америку, извещая, что ее дух воспарил к Великому Пределу, горестно сетуя на "внезапное исчезновение моей единственной земной опоры, радости и отрады моей жизни" и информируя друзей, что "в связи со столь горестной утратой все религиозные торжества Бахаи следует отменить на девять месяцев"; повсюду, в местном и национальном масштабе должны были проводиться мемориальные собрания в память о ней - "последней близкой Бахауллы".
17-го июля он пишет американским и канадским верующим письмо, показывающее, что творилось в смятенном море его души, письмо, в котором он восхваляет жизнь, положение и деяния сестры Абдул-Баха, изливая свою любовь в могучем потоке незабываемых слов:
Дорогой и возлюбленный Пресвятой Лист! Сквозь пелену слез, застилающих мои глаза сейчас, когда я пишу эти строки, я ясно различаю твой благородный возвышенный образ и узнаю твой безмятежный, светящийся добротою лик. Сквозь могильную сень, разделяющую нас, я все еще могу заглянуть в твои синие, глубокие, любимые глаза и почувствовать в твоем умиротворенном взгляде безмерную любовь, которую ты питала в Делу твоего Всемогущего Отца, узы, которые связывали тебя  с самыми малыми из его последователей, теплую привязанность ко мне, которую ты лелеяла в своем сердце. Память о твоей несказанной прекрасной улыбке будет ободрять мое сердце на тернистом пути, который мне уготован. Память о прикосновении твоей руки будет побуждать меня неуклонно следовать этим путем. Сладостное волшебство твоего голоса в самый черный час будет напоминать мне, чтобы я крепче держался за ту незримую нить, которой ты так твердо придерживалась всю свою жизнь.
Передай мою весть Абдул-Баха, твоему возвышенному и божественно приуготовленному Брату: если Делу, во имя которого вершил Свои труды Бахаулла, во имя которого Ты пережил годы скорбей и страданий, во имя которого пролились реки священной крови, если ему суждено в грядущие дни противостоять бурям еще более жестоким, то пусть Твоя тень, Твоя всеобъемлющая забота и мудрость осеняют Твое хрупкое, Твое недостойное дитя.

Невозможно перечислить все, что Пресвятой Лист сделала для Шоги Эффенди  в годы, последовавшие за кончиной Учителя. Он не раз говорил, что она сыграла выдающуюся роль в смутные периоды истории Бахаи, и не в последнюю очередь - во время служения самого Шоги Эффенди после смерти Абдул-Баха. "Могу ли я исчислить все благодеяния, - писал Шоги Эффенди, - которыми она, неизменно заботливая, осыпала меня в самые критические и смятенные минуты моей жизни?" Он говорил, что для него она была воплощением всеобъемлющей нежности и любви Абдул-Баха. По мере того как ее жизнь шла на убыль, его - становилась все более полной. Как отрадно было ей видеть, что пока ее жизнь понемногу удалялась от берегов этого мира, Шоги Эффенди все больше упрочивался в своей роли Хранителя, способный противостоять нескончаемым ударам, которые он переносил со стойкостью человека полностью созревшего для осуществления своей поразительной задачи.
После кончины Учителя Шоги Эффенди стал для Бахийи-ханум буквально всем, средоточием ее жизни - для него же она всегда была самым любимым человеком на земле после деда. Помню как во время нашего с матерью паломничества в 1923 году в главном зале в доме Абдул-Баха состоялось большое собрание бахаи; моя мать и Эдит Сэндерсон сидели там рядом с Хранителем, я же присоединилась к женщинам в соседней, примыкающей к залу комнате. Мы сидели в темноте, поэтому дверь была немного приотркыта (в те дни, следуя восточному обычаю, мужчины и женщины были строго разделены), и слышали часть того, что происходило в зале. Кажется, один из восточных верующих в неожиданном порыве понялся и, бросившись вперед, распростерся в ног Шоги Эффенди; из нашей комнаты мы не могли видеть, что именно происходит, и только слышали громкий гул голосов, доносившийся снаружи. Пресвятой Лист, такая худенькая и хрупкая, с громким криком вскочила на ноги, испугавшись, что что-то случилось с молодым Хранителем. Кто-то пришел и объяснил ей, что ничего серьезного не произошло, но ее испуг, страх за Шоги Эффенди был настолько очевиден, что сцена эта навсегда отпечатлелась в моей памяти.
Вплоть до самой ее смерти у Шоги Эффенди было обыкновение раз в день есть вместе с нею за маленьким столиком в ее спальне. Он часто рассказывал мне, что. когда она видела его расстроенным, то говорила, чтобы он не ел, поскольку пища в таком состоянии вредна для здоровья. Другая история, которую он рассказывал мне была связана с небольшой суммой денег, которые он настоятельно предлагал ей как наследство Абдул-Баха; в конце концов Пресвятой Лист приняла деньги, но большую их часть отдала на устройство следующей террасы перед Усыпальницей Баба во исполнение заветного плана своего Брата.
Они были связаны так тесно, что Шоги Эффенди снова и снова, в телеграммах и других обращениях, особенно в первые годы своего служения, упоминал ее имя рядом со своим: "заверьте нас", "Пресвятой Лист и я", "мы" и т.д. Одна из телеграмм 1931 года даже подписана "Бахийа Шоги". Ничто так ярко не свидетельствует о силе его любви к ней, как тот факт, что в день нашей свадьбы Хранитель провел меня в ее комнату, где все сохранилось в том виде, в каком было при ее жизни, и там, стоя перед ее кроватью, мы совершили несложный обряд бахаи, взявшись за руки и произнеся на арабском: "Воистину будем жить, следуя Воле Божией".
До конца своих дней Хранитель проявлял эту нежную любовь к Пресвятому Листу, которая опекала его на протяжении тридцати пяти лет, гораздо больше, чем его собственная мать. Когда, находясь в Швейцарии, он узнал о ее смерти, то первой его мыслью было создать на ее могиле подобающий мемориал, который они поспешил заказать в Италии. Пожалуй, этот изысканно пропрциональный монумент, построенный из ослепительного белого каррарского мрамора, и нельзя назвать иначе, как храмом любви, воплощением любви Шоги Эффенди. Замышляя его план и композицию, он, несомненно, опирался на архитектуру построек подобного типа, и под его наблюдением архитектор включил его замысел в план памятника, возведенного на месте ее упокоения. Шоги Эффенди часто сравнивал звенья Административного Порядка с этим монументом, говоря, что основание из трех ступеней подобно местным Собраниям, колонны - национальным, а венчающий и единящий их купол - Всемирному Дому Справедливости, который не может существовать без прочного основания и несущих его колон. После того как монумент вознесся над могилой Пресвятого Листа во всей своей красоте, он разослал его фотографию во многие Собрания разных стран, а также нескольким специально отобранным частным лицам, которым он от всего сердца хотел преподнести этот памятный подарок.
Кресло, в котором он всегда сидел в ее комнате, он перенес в то место, где часто отдыхал во время работы, и оно прослужило ему до конца жизни; спальня его была увешана фотографиями Бахийи-ханум в разные периоды ее жизни и несколькими изображениями памятника на ее могиле. В весьма прочувствованной телеграмме, отправленной им в Америку через семь месяцев после ее кончины, в которой он восхваляет верность и самоотверженность строителей Нового Миропорядка, он пишет: "Основатель нашей Веры радуется знамениям их мудрости и деяниям Абдул-Баха горд их отвагой Пресвятой Лист сияет от радости при виде их верности". Он пишет, что память о ней останется и будет оказывать "облагораживающее влияние... среди обломков сокрушенного мира". Он украшал стены Архивов иллюстрированными Скрижалями, которые Абдул-Баха направлял ей, ее фотографиями и фотографиями памятника, воздвигнутого в ее честь, некоторыми из ее личных вещей. В день, когда он скзал мне, что хочет, чтобы я стала его женой, он надел мне на палец простое золотое кольцо с выгравированным на нем символом Величайшего Имени, которое Пресвятой Лист подарила ему много лет назад в знак того, что он - бахаи; он сказал, что до определенного времени никто не должен видеть его, и я носила кольцо на цепочке на шее вплоть до дня нашей свадьбы.
Каждый свой поступок на стезе служения Вере он связывал с именем Пресвятого Листа. Во время захоронения останков матери и брата Бахийи-ханум на горе *** он отправил следующую телеграмму: "... заветное желание Пресвятого Листа исполнено", имея в виду, что она часто выражала желание покоиться рядом с ними. В связи с этим важным событием он сказал, что рад счастливой и почетной возможности внести от своего имени тысячу фунтов в фонд Бахийи-ханум, предназначенный для завершающей стадии возведении американского Храма. Он писал, что перезахоронение останков было событием "огромного символического значения". Он говорил, что "объединение могилы Пресвятого Листа, ее матери и брата неизмеримо увеличивает духовную энергию этого освященного Места", которому предназначено развиться в главный центр тех потрясающих устои мира, всеобъемлющих и направляющих Административных институтов, заповеданных Бахауллой..."
Когда мантия Абдул-Баха, которую Он носил как Глава Веры, облекла плечи Шоги Эффенди, в нем произошла великая перемена. Какова была духовная природа этой перемены нам - столь бесконечно далеким от него как по положению, так и по масштабу нашей личности - вряд ли дано понять. Он часто повторял мне: "Когда они прочитали мне Завещание Учителя, я перестал быть обычным человеческим существом". В этом и без того представительном и благородном молодом человеке с течением лет все более явственно проступал отпечаток царственности, сквозившей в его лице, манерах, походке и обхождении. Это не было чем-то перенятым, он никогда не стремился копировать своего деда, скорее можно говорить о перемене свыше. Шоги Эффенди никогда не был безудержно откровенен с посторонними, он изливал душу лишь ближайшим родственникам и тем, кто в ранние годы были его помощниками и секретарями. Шли годы, груз лежащей на нем ответственности рос, и он все больше замыкался в себе, так что, когда члены Международного Совета Бахаи приезжали в Хайфу, он очень редко встречался наедине с его западными членами, обычно появляясь лишь чтобы попрощаться с ними или дать Десницам какие-либо указания, когда они должны были представлять его на конференции.
Наибольшей благосклонностью в этом отношении пользовались Милли Коллинз, чья несравненная  любовь к Хранителю и благоговение перед ним сделали ее особенно дорогой его сердцу; после того как мой отец скончался в Канаде, Хранитель предложил Милли поселиться в Доме Учителя, в комнате, которую прежде занимал отец, потому что ее - в Доме Паломников Запада - была сырой, а Милли очень мучилась из-за артрита; за исключением Лотфуллы Хакима все члены Международного Совета Бахаи расположились в том здании, и Шоги Эффенди решал все дела с ними прямо за обеденным столом в Доме Паломников или присылал с поручениями кого-то из своих секретарей. Однако это вовсе не мешало ему часто выражать свое благоволение членам Совета, и прежде всего - Милли. Только она одна, за исключением единственного человека, ответственного за его переписку (и, разумеется, помимо моего отца), знала  его адрес, когда он отлучался из Хайфы, и соответственно поддерживала с ним постоянную связь. Столь великим и нежным было ее чувство к Шоги Эффенди, с которым она впервые познакомилась вскоре после кончины Учителя, что она почти никогда не писала непосредственно ему, адресуя свои письма мне, чтобы избавить его от необходимости отвечать ей. Она хорошо знала, что некоторые верующие в своем наивном эгоизме  скопили целую коллекцию - по пятьдесят, шестьдесят и более писем, полученных от этого сверхзанятого человека! Поэтому она твердо решила не добавлять от себя ни малейшего груза, могущего обременить Хранителя, и все ее помыслы были направлены на то, чтобы всеми доступными ей средствами освободить его от излишних  усилий и привнести в его жизнь пусть малую частицу радости. Ее забота о нем была столь велика, что, хотя они жили под одной крышей, когда он собирался уходить или возвращаться домой, она старалась не показываться из своей комнаты, чтобы не заставлять его тратить лишнюю минуту драгоценного времени и не напрягать усталую мысль,  останавливаясь поприветствовать ее и поговорить с ней. Когда же  из-за усталости или недомогания она не омгла выйти, Смотритель ненадолго навещал ее и часто приносил ей какой-нибудь подарок. Помню, как однажды, когда она болела, он, зайдя к ней, снял теплый и мягкий кашемировый платок, подаренный ему верующими, и собственными руками повязал его Милли на шею. С тех пор это стло ее самым большим сокровищем, и она никогда не могла позабыть, как частица его тепла вместе с платком передалась ей.
Но подобные отношения представляли большую редкость в жизни Хранителя. Тем не менее отчасти похожим образом складывались они у него с моим отцом. Мне часто казалось, что одной из величайших благодатей, которыми Бог в Своей великой милости осыпал меня, была великая любовь между Шоги Эффенди и отцом. Связь эта восходит к дням женитьбы возлюбленного Учителя. Вплоть до последних десяти лет жизни отца гораздо более знаменитым деятелем в кругах бахаи была моя матушка; зимой 1898-99 она с первой группой западных паломников приехала к Абдул-Баха в Акку; она была первой бахаи на европейской земле, стояла у истоков общин бахаи во Франции и Канаде, была одной из первых и самых одаренных последовательниц Учителя и пользовалась Его великой любовью. Я упоминаю обо всем этом, потому что, однажды вечером придя к ужину в Дом Паломников Запада после нашего собрания, Шоги Эффенди сказал, что, не будь я дочерью Мэй Максвелл, он не женился бы на мне. Его слова не значат, что то было единственной причиной, но очевидно причиной весьма важной, поскольку в телеграмме от 3-го мая 1940 года, официально сообщавшей о ее смерти, произошедшей двумя днями раньше, он передает: "К священной связи упроченной ее выдающимися заслугами ныне добавилась  великая честь мученической смерти. Глава ее заслуженно удостоилась двойного венца". Слова эти ясно указывают на ее отношение к его женитьбе. В Скрижали, которую Абдул-Баха обратил к одной из своих духовных дщерей, Он писал, что "ее общество возвышает и укрепляет душу". Вплоть  до той поры, пока я не оказалась под непосредственным влиянием Хранителя, удостоившись чести пробыть рядом с ним более двадцати лет, могу откровенно сказать: моя вера в Бахауллу и небольшие заслуги в деле почитания Его и служения Ему полностью можно отнести за счет влияния матушки. Из всего вышесказанного можно заключить, что, когда я в январе 1937 года приехала с ней в Хайфу в третий раз, на отца среди верующих смотрели в первую очередь как на "мужа миссис Максвелл".
Моя мать знала Шоги Эффенди еще ребенком, когда приехала в Святую Землю в конце прошлого века; вновь она побывала здесь, уже с отцом, в 1909 году, но я не знаю, часто ли им удавалось видеться и виделись ли они вообще в этот раз в Шоги Эффенди. Кончина Абдул-Баха очень тяжело отразилась на ее здоровье; известие о Его смерти, неожиданно услышанное ею по телефону, произвело такой шок, что в течение года мы не были уверены, выживет ли она и останется ил в здравом уме. Единственное, с чем связывал все свои надежды отец, старавшийся развеять ее скорбь и не дававшие ей покоя мрачные навязчивые  мысли - она была уверена, что не увидит Учителя в мире ином, поскольку недостойна этого, - было ее новое паломничество в Хайфу - на этот раз, чтобы повидать юного преемника Абдул-Баха.
В апреле 1923 года мы прибыли в Хайфу, и не кто иной, как Шоги Эффенди буквально воскресил женщину настолько больную, что без посторонней помощи она не могла ступить и шагу и передвигалась исключительно в инвалидном кресле. С тех пор матушка полностью отдала свое сердце Хранителю и, вернувшись в Америку после двух долгих периодов пребывания в Хайфе, откуда мы отлучались в Египет, когда Шоги Эффенди был в Европе, она вновь принялась активно служить Делу. Я тоже три года спустя свершила паломничество в Святую Землю вместе с двумя подругами матери, так что когда мы приехали в Хайфу в 1937 году, то встретились уже не как незнакомцы, а как двое влюбленных в расцвете чувства.
Безусловно, та простота, с какой Шоги Эффенди решил судьбу своего брака, напоминающая простую обстановку свадьбы самого Абдул-Баха в городе-тюрьме Акке, - пример, который должен  заставить задуматься всех бахаи. Никто, за исключением его и моих родителей и его брата и двух сестер, живших в Хайфе, не знали о предстоящем. Хранитель чувствовал настоятельную необходимость держать  свои планы в тайне, по прошлому опыту зная, источником скольких неприятностей неизменно становилось для Дела любое крупное событие. Поэтому и его слуги  и местные верующие были поражены, увидев, как мы, сидя рядом в его машине, выехали посетить Святую Гробницу Бахауллы. Это было днем 25 марта 1937 года. В столь важную минуту его жизни, сердце влекло Хранителя к самому  Священному для него Месту на земле. Помню, что по столь исключительному поводу я была  вся в черном кроме белой кружевной блузки, ничем не отличаясь от восточных женщин, выходящих на улицы в дни, когда  обычай велит надевать черное. Хоть я и была родом с Запада, Шоги Эффенди хотел, чтобы я по возможности естественно и непринужденно вписывалась в образ жизни его дома,  по сути  очень восточного, и я была только счастлива исполнять все его желания. Когда мы приехали в Бахджи, и вошли в Усыпальницу, он попросил меня дать ему кольцо, которое я по-прежнему носила втайне от всех на цепочке на груди, и надел его на безымянный палец моей правой руки - так же он всегда и сам носил свое. Обряд был свершен. Войдя во внутреннюю Усыпальницу, где покоятся останки Бахауллы, он собрал в платок осыпавшиеся лепестки и увядшие цветы, которые смотритель Усыпальницы обычно подбирал у порога и хранил в серебрянной чаше у изножья могилы Бахауллы. Он пропел Скрижаль Посещения, мы вернулись в Хайфу, где в комнате Пресвятого Листа и состоялась наша свадьба, о которой я уже рассказывала. За исключением этой поездки, того дня, когда он сообщил мне, что собирается удостоить меня столь великой чести, и одного или двух кратких моментов, когда он появлялся к обеду в Доме Паломником Запада, я больше никогда не оставалась наедине с Хранителем. Не было никаких особых торжеств, цветов, пышной церемонии, подвенечного платья, специального приема. Мать и отец Хранителя скрепили наш брак подписями на брачных свидетельствах, после чего я, перейдя улицу, вернулась в Дом Паломников Запада, где меня ждали мои родители, не присутствовавшие при происходившем ранее, а Шоги Эффенди отправился по собственным делам. К обеду Хранитель появился, как обычно, чрезвычайно ласково приветствовав и поздравив мою мать и отца. Взяв платок, полный драгоценных цветов, он со своей неподражаемой улыбкой, передал его моей матушке, сказав, что принес их для нее из внутренней Усыпальницы Бахауллы. Мои родители тоже подписали брачные свидетельства, и после обеда, когда все закончилось, мы с Шоги Эффенди пошли домой; мои вещи Фуджита перенесла еще во время обеда. Недолго посидев с семьей Хранителя,  мы поднялись наверх в те две комнаты, которые Пресвятой Лист велела построить для него еще несколько лет назад.
Простота, несуетливость, скромность и достоинство. с которыми прошло это бракосочетание, не означают, что Хранитель вовсе не придавал ему значения - напротив. За подписью  его матери, но составленная самим Хранителем, в Америку была отправлена телеграмма следующего содержания: "Известите Собрания бракосочетании возлюбленного Хранителя. Неоценимой чести удостоилась служанка Бахауллы Рухийа-ханум мисс Мери Максвелл. Союз Востока и Запада провозглашенный Верой Бахаи скреплен. Зиаийа мать Хранителя". Подобная же телеграмма была направлена в Персию. Столь долгожданная весть естественно вызвала великую радость среди бахаи, и поток посланий устремился к Шоги Эффенди со всех концов света. На поздравление Национального Собрания Бахаи Соединеных Штатов и Канады Шоги Эффенди ответил: "Глубоко тронут вашим посланием. Институт Хранительства, краегоульный камень Административного Порядка Дела Бахауллы, уже возвеличенный органической связью с двумя Основателями Веры Бахаи, отныне еще более укреплен прямой связью с Западом и прежде всего с американскими верующими, чье  духовное предназначение состоит в том, чтобы возвестить  новый Миропорядок Бахауллы".  Со своей стороны хочу поздравить общину американских верующих с обретением жизненной связи между ними и могучим органом их Веры". На прочие бесчисленные послания  он отвечал практически одинаково - с искренней любовью благодаря за поздравления. Но даже по этим телеграммам видно, как тонко разнятся его реакции в зависимости от характера и искренности того, кто их присылал. Когда человек, которому он особенно не симпатизировал или не очень доверял, присылал телеграмму с поздравлениями, желая, в первую очередь  представить себя безупречным, Хранитель  либо ограничивался заверением "молюсь за вас перед Святыми Усыпальницами", как бы желая этим сказать - "Я не нуждаюсь в ваших поздравлениях, зато вы, несомненно, нуждаетесь в моих молитвах!" Наиболее прочувствованный обмен телеграммами происходил тогда между Хранителем и ашхабадскими бахаи. Через посредника Шоги Эффенди телеграфировал: "С самыми добрыми чувствами благодарю бахаи Ашгабата за непереоценимое послание молю постоянно о спаснеии и заступничестве". Когда Джон и Луиза Бош прислали ему телеграмму: "Великое  бракосочетание потрясло вселенную", - в ответе Хранителя мы ощущаем, как глубоко это исполненное неподдельной любви послание взволновало его: "Благодарю за невыразимо трогательное послание глубочайшей любовью". Еще один особенно теплый ответ был послан на острова Антиподов: "Заверьте возлюбленных Австрилии Новой Зеландиир глубокой неизменной признательности".
Тем не менее самым важным в факте собственного брака Хранителю виделось сближение Востока и Запада. И не только это, но и установление  новых и упрочение прежних связей. На запрос американского Собрания: "Просим уточнений относительно обнародования бракосочетания", - Шоги Эффенди решительно заявляет: "Одобряю самую широкую гласность. Особо подчеркнуть значение института Хранительства для связи Восток Запад и единения судеб  Персии и Америки. Дайте понять о почетной мисси британцев",  -  прямой намек на шотландско-канадские корни моего отца.
Все это произвело такое впечатление на американскую общину, что ее национальный комитет информировал Хранителя о том, что каждое из семидесяти  одного Собрания высылает по девятнадцать долларов "для немедленно укрепления новых связей между американскими бахаи и институтом Хранительства",  -  поистине самый необычный, идущий от сердца свадебный подарок самому Делу!
После нашей женитьбы работа Шоги Эффенди шла по-прежнему своим чередом. Мои родители еще на две месяца задержались в Палестине, большей  частью не выезжая из Дома Паломников Запада; хотя Хранитель почти каждый вечер ужинал вместе с ними, возможности развиться более глубокому личному контакту не было. Наконец они собрались уезжать, и мать сказала мне: "Мери, как ты думаешь - Хранитель поцелует меня на прощанье?" (Хотя все называли меня теперь моим новым персидским  именем, Рухийа-занум, которое дал мне Хранитель, мои близким естественно позволялось меня Мери - именем,  к которому они привыкли за долгие годы. (Я никогда не думала об этом и передала вопрос матери Шоги Эффенди, но, конечно же, ни о чем его не просила! Родители уезжали днем, и после ленча Хранитель, один, отправился к матушке в Дом Паломников. Когда он ушел, я зашла к ней, и она глазами, сияющими как две звезды, сказала: "Он поцеловал меня".
Шли годы, и в 1940-ом матушка, одушевляемая страстным желанием еще как-то послужить Делу в знак благодарности за бесконечные благодеяния, которыми осыпал ее Учитель и последним из которых был совершенно неожиданный союз ее дочери и ее возлюбленного Хранителя, решила отправиться в Южную Америку и помочь миссионерам в Аргентине, где только начала складываться община бахаи. Глубокая связь между моим отцом и Шоги Эффенди зародилась именно в этот период времени. Хранителю нравился мой отец, привлекали его честность и твердые принципы, но ни времени, ни возможности для установления более тесного контакта прежде не было. Теперь же, когда матушка, всегда отличавшаяся хрупким здоровьем, в возрасте семидесяти лет решила отправиться на край света, Хранитель почувствовал, что это может означать для ее мужа. 22 января 1940 года он телеграфировал ему: "Глубоко ценю благородную жертву с любовью". В тот же день, когда матушка должна была  подняться на борт корабля, он отправил ей телеграмму, в которой определял ее поступок как "полный гордой благородной решимости". Хранитель, отец и я согласились на столь длительную поездку, хотя понимали, что в таком возрасте, да еще с больным сердцем, это было, мягко говоря, рискованно.
Я обращаюсь к этим сугубо личным воспоминаниям потому, что за ними, в них как нигде проявился дух Хранителя, его великодушное и нежное сердце, его преданность в служении  Делу, его беспристрастные оценки как Главы Веры, которые все, как в фокусе, отразились в поледующих событиях. Едва добравшись до Буэнос-Айреса, матушка скончалась от сердечного приступа. Я сама передала Шоги Эффенди три полученные мной телеграммы: одну от матушки с просьбой молиться за нее, другую от отца, в которой он сообщал, что она очень больна, чтобы подготовить меня, и третью - от моей двоюродной сестры Жанны Болль, извещавшую о ее смерти. Я видела, как менялось его лицо, пока он читал их, потом он устремил на меня глубоко встревоженный и обеспокоенный взгляд. Затем он, разумеется, не сразу  и как можно  мягко сказал мне, что матушка умерла. Не могу представить себе, чтобы на кого-то излился поток такой беспримесной доброты и заботы, какими одаривал меня Хранитель в эти дни  страданий и скорби. То, как восхвалял он ее жертву, его описания того, какие радости ожидают ее в мире ином, где, как он выразился в телеграмме Национальному Собранию Ирака, сообщая друзьям о ее смерти, "души усопших окружают ее в Райском Саду, дабы получить ее благословение", как живо представлял ее бродящей по Небесным Чертогам и говорящей  всем только об одном - о своей оставшейся на земле возлюбленное дочери! - все это приводило меня в  такое счастливое состояние, что я часто смеялась вместе с ним от избытка радостных чувств, слушая его очередное пророчество, которое он словно умудрялся прочитать в моей душе.
И действительно ее смерть  установила между Хранителем и Сазерлендом Максвеллом такие отношения, которые позволили ему подняться на посильные для него вершины служения, прежде вем он последовал за матушкой. 2-го марта  Шоги Эффенди  телеграфировал папе: "Глубоко скорблю утешен достойным концом столь возвышенной судьбы отважного служения Делу Бахауллы. Рухийа остро переживает невосполнимую утрату подобающим благодарным смирением принимая бессмертный венец который стяжала ее знаменитая мать. Советую погребение Буэнос-Айресе. Обещаю обеспечить работы возведению надгробия по вашему эскизу место где она пала в славной борьбе станет историческим центром миссионерской деятельности Бахаи. По завершении дел рад видеть в Хайфе. Заверяю глубочайшей любви и сочувствии".
Именно после этой телеграммы отец приезла в Хайфу, и она же подвигла его, мобилизовав глубокие профессиональные знания и опыт, стать орудием исполнения замыслов Абдул-Баха и создать подобающую надстройку вокруг Святой Гробницы Баба, начатую Самим Учителем. В годы войны Шоги Эффенди, все более угнетаемый кризисом в отношениях с членами своей семьи, проникся еще большей симпатией к Сазерланду и еще ближе сошелся с ним, что хотя бы в некоторой степени восполняло и скрашивало наши страдания в ту пору. Нелегко находиться в близких отношениях с человеком несравненно более высоким по положению, не впасть в фамильярность и не утратить пиетета, подобающего столь возвышенной личности. Но отцу в этом смысле  удалось не совершить ни единой ошибки. Иногда, когда ему случалось  приносить новый эскиз Шоги Эффенди, тот встречал его сидя в постели, обложенный подушками, и приглашал отца сесть рядом, чтобы лучше разглядеть набросок и обсудить детали. Представьте, что значило для меня видеть склонившиеся рядом головы двух таких дорогих мне людей - одну уже совсем седую, другую-начинающую седеть на висках! Эти мимолетные мгновенья затишья и мирных семейных радостей в бурной атмосфре нашей тогдашеней жизни часто подслащивали горечь нескончаемых скорбей.
Когда отец тяжело заболел зимой 1949-1950 года общий приговор врачей гласил: никакой надежды на выздоровление. Он уже очень слабо воспринимал окружающее, совершенно не узнавал меня, своего единственного боготворимого ребенка, и мог контролировать себя не больше, чем шестимесячное дитя. Если бы меня надо было убеждать в том, что душа существует, в то время я имела перед собой вполне наглядное доказательство. Когда Шоги Эффенди заходил навестить его, то несмотря на то, что отец не мог говорить и не подавал никаких сознательных признаков того, что чувствует близость Хранителя, легкая дрожь, пробегавшая по его лицу и рукам, некое еле уловимое, но тем не менее заметное движение откликалось на одно присутствие Шоги Эффенди. Оно было столь необычно и при этом столь очевидно, что его сиделка (лучшая в Хайфе) тоже замечала его и была в великом недоумении. Это  шло вразрез со всеми законами человеческого рассудка и памяти, которые, по мере ослабевания, гораздо ярче сохраняют далекое, чем непосредственное прошлое. Шоги Эффенди был уверен, что отец останется жив. По его настоянию, когда никто включая меня не питал уже ни малейших надежд, мы вместе с сиделкой  поехали с ним в Швейцарию, где под наблюдением нашего семейного врача он быстро пошел на поправку, причем выздоровление было настолько полным, что несколько недель спустя, когда его новая швейцарская сиделка и я впервые вывезли его на прогулку и он заметил в саду, мимо которого мы проезжали, кафе, он тут же предожил всем вместе зайти и выпить по чашке чаю - предложение, переполнившее меня чувствами неописуемого изумления и благодарности. После его излечения, в июле 1950 года, направляя в Америку отчет о том, как продвигается  сооружение Усыпальницы Баба, Хранитель не удержался, чтобы не намекнуть на эти события: "Моя  благодарность тем глубже после выздоровления ее талантливого архитектора,  Сазерленда Максвелла, чью болезнь врачи признали безнадежной".
На протяжении всех лет, что отец боролся с болезнью, вконец поточившей его и силы и проявлявшейся  в периодических закупорках желчного пузыря, одна из которых и привела его к  смерти, я не уставала поражаться удивительной мягкости и терпению, какие Шоги Эффенди выказывал по отношению к этому старику. Здесь нам приоткрывается еще одна сторона характера Хранителя, нетерпеливого по натуре, всегда подгоняемого бесконечной работой. Не подберу слова, чтобы описать, в какой степени отец боготворил его. В основе его чувства лежала не только его глубокая вера в религию Бахаи, уважение и покорность в отношении его как Хранителя Веры, но и любовь к нему как к человеку, которым отец во всем глубоко восхищался, и, конечно же, личное человеческое участие и симпатия, которую он постоянно ощущал. Помню, когда единственная оставшаясяв живых сестра отца умерла в 1942 году, Шоги Эффенди сказал ему, что отныне он вполне может считать Хайфу, а не Монреаль своим настоящим домом. Потом добавил, что совершенно неспособен обходиться без него теперь, когда его помощь так нужна ему. Отношение Шоги Эффенди к родственникам отца, которые не были бахаи (за исключением одной из его давно умерших сестер), крайне показательно для всей его натуры. Вспоминаю, как во время нашей свадьбы эти родственники прислали мне свои горячие поздравления, где между прочим с любовью упоминали о "Шоги". Я была несколько смущена и не решалась показать письмо Знамению Божию на земле, но в конце концов решила, что мне следует сделать это, и прочла ему отрывок из письма тетушки. Он внимательно выслушал и минуту спустя ласково сказал: "Передай им, что я их тоже люблю". Обмен подобыми посланиями длился  много лет. Каким поистине изысканным, благородным и естественным был он во всех своих поступках!
Чтобы проявить свои чувства к отцу, Шоги Эффеди иногда с водушевлением принимался умащать его розовым маслом. На Востоке не существует нелепого  предубеждения против того, чтобы мужчины пользовались  благовониями, и Хранителю очень нравилось это замечательное благоухание. Надо было видеть, какое выражение было в такие минуты написано на лице моего отца - типичного шотландца! Ведь он произошел из той среды и той части мира, где употребление парфюмерии мужчиной считается едва ли не кощунством. Он даже никогд не пользовался  душистыми притираниями. На лице отца, встревоженного мыслью о том, что от него теперь будет слишком сильно пахнуть, светящегося радостью от ласкового внимания, которое уделял ему возлюбленный Хранитель, появлялось совершенно неописуемое выражение!
В 1951 году Хранитель вновь решил поехать со мной и отцом в Швейцарию; и когда настало время возвращаться в Святую Землю мы узнали, что положение с продовольствием настолько сложное, что практически невозможно организовать для отца стогую диету из свежих продуктов, необходимую, дабы предотвратить  возобновление приступов; сам же он проявлял признаки беспокойства: после одиннадцатилетнего отсутствия ему хотелось домой, хотелось повидаться с близкими. Тогда Хранитель  решил отправить его в Канаду в сопровождении все той же набожной сиделки, которая заботилась об отце в предшествующие годы и теперь снова была с нами. Там, в его старом доме, в городе, где он родился, и застало его известие о том, что Хранитель возвел его в ранг Десницы Дела Божия; жить ему оставалось уже совсем мало.
Поистине за всю жизнь Шоги Эффенди на его долю не выпадало столь тяжкого испытания, как длительная болезнь моего отца, его временное выздоровление, повторяющиеся приступы его недуга и наконец его смерть. Когда в марте 1952 года поступило известие о том, что он настолько плох, что если я хочу застать его в живых, то должна немедленно выехать в Монреаль, это было еще одним страшным ударом. Поспешно собираясь в путь, про себя я молила только об одном: что если уж ему суждено умереть, то пусть лучше это случится до моего отъезда: мне не хотелось оставлять Шоги Эффенди посреди  всех его трудов и забот только ради того, чтобы приехать, когда будет уже поздно. Молитва моя была услышана: пришло сообщение о том, что отец сбросил  бремя земной жизни. Скорбь Шоги Эффенди была столь велика, что я даже  не успевала подумать, что в конце концов умер мой отец. Я упоминаю обо всем этом, чтобы показать, как внешине факторы воздействовали на жизнь Хранителя, как тяжкие испытания, невзгоды и чувства, волнами накатывавшиеся на его сердце, подтачивали и изнашивали его.
После того как миссис Коллинз и я посетили Межконтинентальную конференцию в Чикаго в 1953 году, с одобрения Хранителя мы поехали в Монреаль, где я навестила могилу отца, уладила свои дела и в соответствии  с волей родителей передала Канадскому Духовному Собранию наш дом - единственный дом в Канаде, который Абдул-Баха посетил во время Его поездок по Северной Америке. Шоги Эффенди никогда не забывал  тех, кого любил; его вера и преданность во всех его отношениях были очень крепки. Направив телеграмму Духовному собранию бахаи Монреаля, он телеграфировал мне 9 мая 1953 года: "Дал указание монреальским друзьям почтить память Сазерленда на его могиле. Возложите венки. Также поручаю от моего имени прибрести на сто долларов как можно более красивых цветов желательно синих для украшения могилы. Присовокупите следующую надпись благодарной памяти Сазерланда Максвелла Десницы Дела талантливому возлюбленному архитектору гробницы Баба Шоги. Сделайте большие фотографии друзей у могилы. Телеграфируйте дату время поминального собрания". Самым  трогательным было  то, что он не только дал мне в Хайфе флакон с розовым маслом, чтобы окропить им могилу, и цветы из Усыпальницы Баба, но и то, что он поручил купить для отца именно синие цветы, помня, что в одежде Сезерленд всегда отдавал предпочтение синему цвету. Когда я вернулась в Хайфу, Шоги Эффенди взял толстую стопку фотографий, которые я привезла, долго разглядывал их и оставил себе на память.