Лондонский дом майора Тьюдора Поула часто использовался как распределительный пункт поступавших в Англию телеграмм и писем бахаи. Сам Шоги Эффенди, всякий раз приещжая в Л.оОндон, наведывался туда. 29 ноября 1921 года, в 9.30 утра на адрес майора поступила следующая телеграмма: Лондон Его Святейшество Абдул-Баха вознесся в Царствие Божие. Оповестите друзей. Святой Лист В своих заметках об этом ужасном событии и его незамедлительных последствиях Тьюдор Поул вспоминает, что немедленно известил всех друзей, используя телеграф, телефон и почту. Я полагаю, что он позвонил Шоги Эффенди по телефону, прося как можно скорее приехать к нему в офис, но вряд ли решился сообщить по телефону о новости, которая, как он прекрасно понимал, могла оказаться слишком тяжелым ударом. Как бы там не было, около полудня Шоги Эффенди приехал в Лондон, отправился в дом N 61 по улице Сент-Джеймс (той, что рядом с Пикадилли и неподалеку от Букингемского дворца) и вошел в контору Поула. Самого майора в этот момент на месте не было, но Шоги Эффенди случайно заметил имя Абдул-Баха в лежавшей на столе распечатанной телеграмме, и прочел ее. Когда минуту спустя Тьюдор Поул вошел в комнату, он увидел, что Шоги Эффенди стоит застыв, изменившись в лице, потрясенный чудовищной новость. Его отвезли в дом одной из лондонских верующих, мисс Гонд, где он пролежал в постели несколько дней. Учившаяся в то время в Лондоне сестра Шоги Эффенди, Рухангез, леди Бломфилд и другие сделали все возможное, чтобы хоть как-то успокоить раненного в самое сердце юношу. Мгновенный отклик последовал со стороны д-ра Эсслмонта; безусловно, первый, о ком подумал, узнав о случившемся, был Шоги Эффенди. В письме от 29 ноября он пишет: Частная лечебница, Борнмут Дорогой, дорогой Шоги! Это действительно был "гром среди ясного неба", когда сегодня утром я получил телеграмму от Тьюдора Поула: "Учитель скончался мирно Хайфе вчера утром..." Наверное, это очень тяжелая весть для вас, даже больше, чем для вашей семьи и для всех верующих бахаи. Что вы намерены теперь делать? Полагаю, вы поспешите обратно в Хайфу. В любом случае буду очень рад вас видеть, если вы заедете в ближайшие дни... Просто пошлите телеграмму и комната для вас будет готова... буду очень рад, если хоть чем-нибудь смогу помочь вам. Прекрасно представляю, как вам сейчас больно и как вам хочется быть сейчас дома и какую страшную пустоту вы ощущаете в своей жизни... Христос стал ближе к своим возлюбленным после своего вознесения, и я молю, чтобы то же произошло и с теми, кого любим мы. Мы должны взять на себя ответственность за Дело, и тогда Его Дух и Сила пребудут в нас и с нами. После нескольких дней, проведенных в доме мисс Гранд Шоги Эффенди уладил свои дела и немедленно вернулся в Святую Землю. В письме к американскому верующему от 2-го декабря Тьюдор Поул писал: "Шоги Раббани с сестрой должны вернуться в Хайфу к концу нынешнего месяца, леди Бломфилд отправилась вместе с ними..." Вероятно, Шоги Эффенди заезжал в Оксфорд 30го декабря, так как профессор Марголиус выражал ему свои соболезнования в этот день и приглашал "заглянуть" к нему. Известно также, из письма, адресованного им студенту бахаи в Лондоне, увы, не датированного, что он принял предложение д-ра Эсслемонта, поскольку он пишет: Ужасное известие настолько сковало мое тело, мой ум и душу, что я вынужден был пролежать несколько дней, не вставая, бесчувственный ко всему, блуждая мыслями и в страшном возбуждении. Постепенно Его сила возродила меня к жизни и вдохнула в меня уверенность, которая, я надеюсь, отныне будет направлять и вдохновлять меня в моем смиренном труде. День этот рано или поздно должен был настать, но как неожиданно и внезапно все произошло. Тем не менее тот факт, что Его Дело создало по всему миру столько прекрасных душ, служит верным залогом того, что ему суждено жить и процветать и ныне и впредь служить путеводной звездой миру! Я немедленно отбываю в Хайфу - получить указания, которые Он оставил, и окончательно и твердо решил посвятить свою жизнь служению Ему и с Его помощью выполнять Его указания до конца своих дней. Друзья настояли, чтобы я отдохнул несколько дней здесь вместе с д-ром Эсслмонтом после удара, который я перенес, и завтра я возвращаюсь в Лондон, а оттуда - в Святую Землю. Возбуждение, охватившее сегодня весь мир Бахаи, есть толчок для дальнейшего развития Дела и должно пробудить каждую верующую душу, дабы принять груз ответственности, которую Он возложил на каждого из нас. Святая Земля останется центром мира Бахаи; новая эра отныне начнется в ней. Учитель, в Своем великом предвидении, укрепил основы Своего труда, и Его дух вселяет в меня уверенность, что плоды его явятся скоро. Я отбываю в Хайфу вместе с леди Бломфилд, если же мы задержимся в Лондоне, я обязательно навещу вас и расскажу о том, как дивно Учитель предначертал все, что надлежит сделать после Него и о Его замечательных высказываниях касательно будущего нашего Дела... С молитвой и верой в Его Дело, желаю вам добра и успехов в служении Ему Шоги Перед нами лишь короткий отрывок из удивительного письма, написанного еще до того, как основные положения Завещания Учителя стали общеизвестны, хотя, очевидно, Шоги Эффенди уже знал, что по прибытии в Хайфу его ожидает конверт, оставленный для него Учителем. Поистине кажется, что дух Учителя, паря в своем вечном полете, оказался над Англией и овеял Своим ореолом наследника Своего ненадолго опустевшего Дома! 22-го декабря 1921 года одна из дочерей Абдул-Баха писала: "Он записал Свои последние наставления и запечатал их в конверт, предназначенный Шоги Эффенди - поэтому мы не можем вскрыть его до прибытия Шоги, который, надеюсь, будет к концу этого месяца, поскольку он уже в пути". Высокий чин, о котором ему скоро стало известно, долгие годы воспитания под руководством возлюбленного деда - казалось, все вливает новые духовные силы в Шоги Эффенди в этот самый трагический момент его жизни. Угнетенный и подавленный, он все же находил время утешать других, ыо чем свидетельствует письмо, посланное ему 5-го декабря Э. Т. Холлом, одним из первых манчестерских верующих: Ваше любящее, ласковое и благородное письмо со словами ободрения пришло именно тогда, когда все мы были очень опечалены, но полны решимости, потрясены до глубины души, но проницали смысл случившегося; и оно обратило прилив наших чувств в бурный поток мира и смирения с Волей Господней... Ваше благородное письмо поняло наш дух и укарепило наши силы; ибо если вы в столь скорбный и тяжелый для вас час смогли преодолеть себя и даже утешить нас, то и нам подобает то же; так восстанем же и послужим Делу, что воспитало нас, подобно Матери... Знаю, что вам предстоит переделать тысячу дел, прежде чем вы отбудете в Святую Землю. Но все мы нежно любим вас, и все мы едины и сильны, как никогда ранее. Итак, возьмите с собой нашу любовь, и наши симпатии, и наши сердца в это Благословенное Место, ибо мы навечно едины с вами. Вскоре в Хайфу от Шоги эффенди пришла телеграмма о том, что в связи с трудностями, возникшими при оформлении паспорта, он не сможет приехать раньше конца месяца. Он отплыл из Англии 16-го декабря вместе с леди Бломфилд и Рухангез и прибыл в Хайфу поездом в 5.20 вечера 29 декабря из Египта, где причалил корабль, на котором он плыл. Множество друзей собралось на вокзале, чтобы проводить его до дома; рассказывают, что он был таким уставшим и разбитым, что ему понадобилась помощь, чтобы подняться по ступенькам. В доме его ждал человек, который один лишь мог хотя бы в какой-то мере облегчить его страдания - его возлюбленная внучатая бабушка, сестра Абдул-Баха. Она, такая хрупкая и всегда такая невозмутимая и скромная, за прошедшие недели успела доказать, что она - та самая крепкая скала, возле которой верующие искали прибежища посреди неожиданно разыгравшейся бури. Широта ее души, ее воспитание и положение вполне соответствовали той роли, которую она сыграла в Движении и жизни Шоги Эффенди в этот исключительно трудный и опасный период его жизни. Когда Абдул-Баха, ничем серьезно до того не болевший, так нежиданно и мирно отошел в иной мир, растерянные члены Его семьи начали просматривать Его бумаги в надежде найти какие-либо указания, относительного того, где Он желал быть похороненным. Не найдя ничего, они положили тело в центре трех комнат, прилегающих к внутренней Усыпальнице Баба. Они обнаружили Его Завещание, состоящее из трех отдельных, написанных в разное время завещаний, составляющих один документ, обращенный к Шоги Эффенди. Теперь Шоги Эффенди предстояло исполнить нелегкий долг - выслушать, что же было в нем написано; несколько дней спустя после его прибытия родственники прочли ему Завещание. Чтобы представить хотя бы в малой степени впечатлений, которое это произвело на него, мы должны вспомнить, что сам он неоднократно утверждал, и не только в разговорах со мной, но и со всеми теми, кто собирался за столом Дома западных паломников, что никогда и не догадывался о существовании чина Хранителя и уж тем более о том, что сам будет назначен им; что самое большее, чего он ожидал, поскольку был старшим внуком, это что Абдул-Баха может оставить ему указания относительно того, как проводить выборы во Всемирный Дом Справедливости и что он может быть назначен наблюдателем, осуществляющим надзор за тем, как эти выборы проходят. В этом доме, столь пустом ныне, столь чудовищно пустом, где каждая мелочь напоминала ему об ушедшем навсегда Учителе, он поистине погрузился в темные воды скорби и отчаяния. "Я часто испытываю, - пишет он миссис Уайт, - моменты затмения, глубокой печали, лихорадочного возбуждения, ибо, куда бы я ни ступил, я вспоминаю своего возлюбленного Учителя, и, что бы я ни делал, я чувствую страшный груз ответственности, который так неожиданно лег на мои слабые плечи". В этом письме, написанном 6-го февраля 1922 года, немногим более месяца спустя после его возвращения, он изливает другу свое сердце: "Как сильно чувствую я острую необходимость полного внутреннего восстановления, мощного притока сил, уверенности, Божественного Духа, по которому томится моя скорбящая душа, чтобы восстать, заняв уготованное мне место во главе Движения, отстаивающего столь славные принципы. Я знаю, что Он не оставит меня одного, я доверяю Его указаниям и полагаюсь на Его мудрость и тем не менее ежеминутно страстно желаю, прочной неколебимой уверенности в том, что мои надежды не обманут меня. Стоящая передо мной задача столь немыслимо велика, понимание ничтожества собственных сил столь глубоко, что всякий раз, думая о своей работе, я поневоле падаю духом и отчаиваюсь..." Эта благородная женщина посылала Шоги Эффенди такие вдохновенные письма, что в своих ответах ей он пишет о том, что, читая их, "не мог удержаться от слез", и восклицает: "О как необходим мне, при моей молодости и слабости, чей-то решительный ободряющий призыв, властное напоминание, слово утешения и поддержки!" Заканчивает он свое письмо весьма важной фразой, сообщая миссис Уайт, что не перестает повторять свои домочадцам ее мудрый совет - "не превращть Движение в секту", и подписывается "с искренней преданностью". В другом письме от того же месяца он пишет: "И вот среди подобных мучений двадцатичетырехлетний юноши вдруг обнаруживает, что он не только назначен "благословенной и святой ветвью, произросшей от Двух Святых Древ", чья тень "осенит все человечество", но и что он к тому же "есть Знак Божий, избранная ветвь, Хранитель Дела Господня - тот, к кому должны обратить свои взоры все из рода Агсан* и рода Афнан**, все Десницы Дела Господня и Его возлюбленные". Можно лишь надеяться, что открывшийся факт назначения его на подобную роль, когда он был еще совсем маленьким ребенком, несколько утешало его. Завещание Абдул-Баха состоит из трех частей; годы спустя Шоги Эффенди напишет, что "этот первый раздел был составлен в один из самых мрачных периодов Его заточения в крепости-тюрьме Акке". Именно в этом, первом разделе Шоги Эффенди удостаивается чина Хранителя, однако впоследствии Учитель сохранил этот факт в строжайшем секрете и собственноручно написал на Завещании, что "бумага эта долгое время хранилась в тайнике... и, поскольку Святую Землю ожидали страшные потрясения, она осталась неприкосновенна". Шоги Эффенди обнаружил также, что всякий, кто будет противостоять ему, оспаривать его или не доверять ему, будет противостоять Богу; что всякий, кто уклонится от его предначертаний либо отвратится от него, отвратится от Бога, и Учитель призывал гнев и кару Господню на головы подобных людей! Он также узнал, что пожизненно назначатеся главой Всемирного Дома Справедливости и что он вкупе с этим органом руководствуются Самим Бабом и Бахауллой и что любой их решение - от Бога; посему каждый, кто не будет повиноваться им или станет бунтовать против них, будет бунтовать против Бога. Ему предписывалось в течение жизни назначить себе преемника: либо своего старшего сына, либо, при отсутствии у него необходимых качеств, другую ветвь - "Дитя, являющееся тайной сутью своего родителя". Он узнал, что Учитель до конца хранил нежную память о нем: "О вы, правоверные возлюбленные Абдул-Баха! Вам надлежит проявить величайшую заботу о Шоги Эффенди... дабы тень уныния не омрачила его светлого лика и день за днем возрастал он в счастьи, радости и духовности и вырос подобный плодоносному древу". Относительно несложно поверить в то, что кто-то держит мир на собственных плечах, однако очень трудно допустить, что именно вам предстоит подобное дело. Верующие признали Шоги Эффенди, но его крест был в том, чтобы самому признать себя. Безусловно, Пресвятой Лист и, вероятно, немногие из наиболее близких Учителю знали, еще до того как Шоги Эффенди прибыл в Хайфу, по крайней мере основное содержание Завещания, поскольку просматривали его на предмет возможных распоряжений относительно места захоронения Абдул-Баха. То, что это действительно так, подтверждают телеграммы, посланные Пресвятым Листом персидским и американским верующим 21 декабря 1921 года. Телеграмма в Америку гласит: "Памятное всемирное собрание примерно седьмого января. Молитесь о единстве и стойкости. Учитель оставил подробные распоряжения в Своем Завещании. Перевод высылаем. Уведомите друзей". Но до конца пункты Завещания оставались неизвестны, пока оно впервые не было зачитано Шоги Эффенди и официально не оглашено 3 января 1922 года. То, что Шоги Эффенди и вся семья Учителя пережили неописуемые страдания в эти дни и даже в последующие годы, я ни минуты не сомневаюсь. Много раз мне доводилось видеть его в крайне подавленном состоянии: он лежал, не вставая, отказываясь от еды и питья, молча, свернувшись под одеялом, способный лишь безропотно мучиться, как бессильно приникший к земле изнемогший путник; подобное состояние порой длилось несколько дней, пока силы наконец снова не возвращались к нему и он снова не вставал на ноги. Он мог затеряться в собственном мире, куда никто не мог за ним последовать. Однажды он сказал мне: "Я знаю - этот путь тернист, но я должен пройти его до конца. Ничто не дается без боли". Ощущение покинутости, собственной неполноценности, жгучая тоска по деду, столь угнетавшие Шоги Эффенди в первые годы после его вступления в должность Хранителя, становятся еще более душераздирающими, когда мы вспоминаем один случай, о котором мне и еще нескольким персидским дамам рассказывала его мать и который описывает один из американских бахаи, присутствовавший при кончине Учителя, в письме, написанном несколькими днями позже. Кажется, дело обстояло так: за несколько недель до смерти Абдул-Баха, неожиданно войдя в комнату отца Шоги Эффенди, сказал: "Дайте телеграмму Шоги Эффенди, чтобы он немедленно возвращался". Мать его сказала нам, что, услышав это, она посоветовалась со своей матерью, и было решено, что телеграмма скорее всего только излишне взволнует Шоги Эффенди и поэтому лучше уведомить его о распоряжении Учителя письмом; письмо прибыло уже после Его вознесения. Мать Шоги Эффенди добавила, что, поскольку Учитель чувствовал Себя прекрасно, у них и в мыслях не было, что Он может так неожиданно умереть. Несомненно, предлог был хорош, но слишком типичен - один из многочисленных примеров вмешательства семьи в то, что они считали сугубо семейным делом, будучи слишком близоруки, чтобы понять, что Абдул-Баха всегда бывал прав и Ему всегда следовало повиноваться. Несомненно также и то, что это трагическое вмешательство человеческого начала явилось источником неисчислимых бед во времена Бахауллы, Абдул-Баха и Шоги Эффенди. В любом случае это сыграло решающую роль и не позволило Шоги Эффенди еще раз увидеть деда; не однажды он говорил мне, что чувствует: поступи он так, и Учитель мог бы дать ему какой-нибудь особый совет или наставление, не говоря уже о бесконечной умиротворяющей радости - лишний раз увидеть Его в этой жизни. После возвращения в Хайфу Шоги Эффенди занял свою прежнюю комнату, соседнюю с комнатой Абдул-Баха; однако немного позже он переехал в дом своей тетушки, стоявшей по соседству, и, пока был в Хайфе, жил там вплоть до лета 1923 года, когда Пресвятой Лист пристроила для него две комнаты и небольшую баню на крыше дома Учителя. Безусловно, было достаточно причин для его решения пожить какое-то времпя в другом доме; обстановка прежней комнаты постоянно терзала его различными воспоминаниями, толпы людей непрестанно наводняли дом Учителя, но присутствовал и еще один фактор, столь типичный для Шоги Эффенди с его глубоким, врожденным чувством справедливости: он считал, что, поскольку его семья удостоилась столь высокой чести и один из ее сыновей занял такое высокое положение, его долг теперь - осыпать почестями и всячески благодетельствовать своих родственников, чтобы хоть в какой-то мере восстановить равновесие. Посреди хлопот и переживаний, связанных с возвращением домой, у Шоги Эффенди не было возможности оправиться от тяжких ударов судьбы, первый из которых он пережил в ту минуту, когда стоял в конторе Тьюдора Поула, вчитываясь в строки роковой телеграммы о кончины Абдул-Баха. Несмотря на такое его состояние, чин, определенный ему Учителем в Его Завещании, взвалил на его плечи груз ответственности, которую до самого конца своих дней он уже не мог разделить ни с каким отдельным лицом или институтом, так же ответственность, возложенную на Учителя, когда после вознесения Бахауллы Его Завещание провозгласило Абдул-Баха Его преемником. Надо было принимать решения. В первую очередь Шоги Эффенди определил порядок, в каком Завещание должно было быть оглашено публично. Из разных источников мы узнаем, что утром 3 января 1922 года Шоги Эффенди посетил Усыпальницу Баба и Гробницу своего деда; позднее в тот же день, дома у своего дяди, но в его отсутствие Последняя Воля Учителя была зачитана девяти собравшимся, большинство из которых составляли близкие Абдул-Баха, после чего Его печати, подписи и почерк были удостоверены ими.
Затем Хранитель распорядился, чтобы один из присутствующих, персидский верующий, снял с документов подлинную копию. В письме, написанном самим Шоги Эффенди одному из первых бахаи несколько недель спустя, он сообщает: "Завещание Абдул-Баха было зачитано в сем доме 7 января 1922 года в присутствии бахаи из Персии, Индии, Египта, Англии, Италии, Германии, Америки и Японии..." На этом собрании Хранитель тоже отсутствовал, несомненно, по причине плохого самочувствия, с другой же стороны - по своей щепетильности. В согласии с местным обычаем - собираться в память о покойном на сороковой день после его смерти; несколько верующих-бахаи и множество знатных людей, включая губернатора Хайфы, собрались в зале в доме Учителя, где сначала была устроена трапеза, а затем - большое собрание, на котором в честь Усопшего произносились речи и были оглашены положения Его Завещания. Больше всего гостям хотелось услышать хотя бы несколько слов самого Шоги Эффенди, и он прислал послание с одним из своих друзей; Шоги Эффенди, находившийся рядом с Пресвятым Листом у нее в комнате, сказал, что слишком угнетен и подавлен, чтобы выступать, и вместо этого набросал краткую записку, которую зачитали от его имени и где он выражал сердечную благодарность от себя и от всей семьи Абдул-Баха присутствовавшему губернатору и выступавшим, которые своими искренними словами "оживили священную память о Нем в наших сердцах... Осмелюсь предположить, - пишет он далее, - что мы, Его близкие и Его семья, сможем своими словами и поступками доказать, что достойны славного примера, который Он нам оставил, и таким образом завоюем вашу любовь и уважение. Пусть Его вечный дух пребудет с нами и свяжет нас тесными узами навеки!" А вот начало этого послания: "Удар был слишком неожиданным и тяжким для моих юных лет, и посему я не смогу присутствовать на собрании возлюбленных возлюбленного Абдул-Баха".
Пресвятому Листу больше, чем самому Шоги Эффенди, подобало возвестить миру Бахаи положения Завещания Учителя. 7 января она отправила в Персию две телеграммы следующего содержания: "Памятные собрания проведены во всех странах. Повелитель всех миров в Своей Последней Воле явил Свои распоряжения. Копию высылаем. Уведомите верующих". И вторую: "Завещание назначает Шоги Эффенди Средоточием Дела". Здесь важно вспомнить, что, отвечая на запрос тегеранского Собрания и, несомненно, предваряя события, которые Он так ясно предвидел, Абдул-Баха написал: "Вы спрашиваете, на чье имя правительство сможет зарегистрировать в официальных документах наличествующее имущество и пожертвованные здания: все это следует зарегистрировать на имя Мирзы Шоги Раббани, сына Мирзы Хади Ширази, пребывающего ныне в Лондоне". Как бы ни велика была скорбь, вызванная кончиной Учителя в Персии, маловероятно, чтобы известие о назначении Шоги Эффенди явилось таким уж сюрпризом для наиболее осведомленных друзей, особенно после недавнего и столь многое проясняющего распоряжения Абдул-Баха. 16 января Пресвятой Лист телеграфировала в Соединенные Штаты: "В Завещании Шоги Эффенди назначен Хранителем Дела и Главой Дома Справедливости. Уведомите американский друзей". Несмотря на то, что с самого начала Шоги Эффенди проявил такт и умелость в разрешении проблем, с которыми ему приходилось постоянно сталкиваться, он очень нуждался в поддержке Пресвятого Листа, чей характер, положение и любовь к нему делали ее одновременно помощницей и прибежищем.
Сразу эе после этих событий Шоги Эффенди выбрал из Завещания восемь отрывков и распространил их среди верующих; только один из них имел отношение к нему самому, он был очень коротким и звучал так: "О верные возлюбленные Абдул-Баха! Следует вам проявить величайшую заботу о Шоги Эффенди... Ибо, вслед за Абдул-Баха, он есть хранитель Дела Божия, Афнан, Десница (столп) Дела, и возлюбленные Господа должны повиноваться ему и обратить к нему свои взоры". Из всех громоподобных и грозных мест в Завещании, относившихся к нему, Шоги Эффенди выбрал для начального распространения среди верующих наиболее нейтральные. С самого начала он уже был руководящим и руководимым.
В эти первые годы в должности Хранителя он то и дело оказывался поверженным, но вновь подымался на ноги, сотрясаясь от страшных ударов, продолжал с еще большим рвением отстаивать суть. Любовь к Абдул-Баха неуклонно вела его вперед: "и все-таки я верю, - восклицает он, - и твердо верю, в Его силу, Его указующий перст и Его вечно живое присутствие!.." Письмо, посланное Наир Афнану, племяннику Абдул-Баха, в феврале 1922 года, ясно отражает муки, терзающие его душу: "Ваше... письмо застало меня со всеми моими печалями и заботами... с моей болью, но даже не она, не столько скорбь утраты угнетает меня, сколько груз ответственности, которую Он возложил на мои слабые юношеские плечи..." "Посылаю вам лично, - продолжает Он, - копию Завещания дорогого Учителя; прочтя ее, вы поймете, что претерпел Он от рук Своих близких... и поймете также, сколь великую ответственность Он возложил на меня - ответственность, которую лишь творческая сила Его слов поможет мне вынести..." Письмо это не только раскрывает его чувства, но, учитывая, что оно было послано тому, кто принадлежал к стану врагов Учителя в дни после вознесения Бахауллы и к числу тех близких Абдул-Баха, которых Он так сурово порицает в Своем Завещании, показывает, чс каким мужеством умел Шоги Эффенди глядеть в лицо прошлому, одновременно взывая к поддержке и верности в по-новому сложившихся условиях.
В ранних письмах Шоги Эффенди уже проявляются характерные для него сила, мудрость и достоинство. 19 марта 1922 года он послал одному из преподавателей Американского университета в Бейруте письмо, ясно и недвусмысленно заявляя о собственном положении: "Отвечая на ваш вопрос, являюсь ли я официально назначенным представителем Общины бахаи, заявляю: в своем завещании Абдул-Баха назначил меня главой всемирного совета, который надлежащим образом должен избираться представителями национальных советов последователей Бахауллы из разных стран..."
Не следует, однако, думать, что провозглашение Последней Воли Учителя разом разрешило все проблемы и с легкостью положило начало новой эре в развитии Дела. Это далеко не так. 14 декабря, еще до того, как Шоги Эффенди прибыл в Хайфу, Пресвятой Лист была вынуждена телеграфировать в Америку: "Настала пора великих испытаний. Друзья стойки и едины в своей решимости отстаивать Дело. Нарушители Завета разворачивают деятельность через прессу и другие каналы по всему миру. Изберите комитет из умных трезвомыслящих людей, дабы сдержать печатную пропаганду в Америке". Какими бы серьезными ни были события, на которые указывает телеграмма, их нельзя рассматривать в отрыве от сложной ситуации, сложившейся в Америке после смерти Абдул-Баха. Он был глубоко озабочен деятельность нарушителей Завета в этой стране и даже предсказал в написанном за несколько лет до того письме, что после Его кончины разразится буря, и молился о спасении верующих. 8 ноября 1921 года Он телеграфировал Своему верному корреспонденту Рою Вильхельму: "Как дела и здоровье друзей?", на что м-р Вильхельм на следующий же день ответил со всей прямотой: "Чикаго, Вашингтон, Филадельфия охвачены волнениями, центры в Фернальде, Дайере, Уотсоне. Нью-Йорк, Бостон присоединиться отказались, строят созидательную конструктивную политику". Мгновенный ответ от Абдул-Баха последовал 12 ноября; составленный в сильных выражениях, он ясно показывал Его переживания и тревогу: "Сидящий рядом с прокаженным, заражается проказой. Тот, кто со Христом, бежит фарисеев и отвращается от Иуды Искариота. Не колеблясь бегите нарушителей. Уведомьте Гудалла, Тру и Парсонса телеграфом". В тот же день Учитель послал Рою Вильхельму еще одну телеграмму: "Взываю о здравии к божественной благодати". Это были Его последние слова, достигшие Америки.
Неожиданная кончина Абдул-Баха отнюдь не смягчила ситуацию. Безусловно, именно понимание ее серьезности стало причиной телеграммы, посланной Святым Листом, уведомляющей американских друзей о том, что Учитель оставил подробные указания в Своей Последней Воле. Постоянная лихорадочная деятельность Мухаммада Али, начавшаяся после вознесения Бахауллы, не утихала, не дремали и его приспешники в Соединенных Штатах. В то время журнал "Риэлити" был органом Бахаи, и на его страницах публиковались новости о нарушителях Завета и их деятельности; это чрезвычайно беспокоило умудренных опытом верующих, в особенности тех, кто имел честь лично знать Абдул-Баха, "свободомыслящая" же и неопытная молодежь пребывала в беспечности, не отдавая себе отчета в грозящей опасности. Именно это нездоровое, неправильное отношение побудило Абдул-Баха меньше чем за два месяца до Своей кончины написать Скрижаль, опубликованную в "Звезде Запада", где Он старался доказать американским друзьям, что, проявляя легкомыслие в подобных делах, они подвергаются серьезному риску, поскольку еще Бахаулла предупреждал Своих последователей, что зловоние распространится по миру и что им следует избегать его, разумея под "зловонием" нарушителей Завета. Такое положение как бы перешло от Шоги Эффенди по наследству.
Один из первых и наиболее стойких американских бахаи писал Шоги Эффенди 18 января 1922 года, менее чем за две недели до публичного оглашения положений Завещания Абдул-Баха: "Как Вам известно, нарушители Завета у нас, в Америке, стали источником многих печалей и осложнений. Отрава глубоко проникла в среду друзей..." Во множестве подробных, изобилующих деталями статей целый поток обвинений излился на новоиспеченного Хранителя. Конечно, существовал и еще один аспект. С трогательным чистосердечием и доверчивостью бахаи Востока и Запада поспешили сплотиться вокруг своего юного вождя и клялись ему в своей любви и верности: "Мы жаждем помогать Хранителю в каждом его шаге и в глубине наших сердец разделяем с ним тяготы, обременившие его юные плечи..." "Здесь, в Вашингтоне, до нас дошла весть о том, что наш возлюбленный Учитель передал управление и защиту Святого Дела в ваши руки и что Он назвал вас главой Дома Справедливости. Пишу вам это краткое послание, всей душой откликаясь на священные указания нашего Возлюбленного Повелителя и заверяя вас во всемерной поддержке и верности..." "Возлюбленный нашего Возлюбленного, - обращаются к нему два толпа Веры в Америке, - сердца наши возликовали при известии о том, что Учитель не оставил нас безутешными, но сделал вас, Своего возлюбленного, средоточием единства Своего Дела, дабы сердца всех друзей могли обрести мир и уверенность". "Мы блуждали в беспросветной тьме, пока наконец благословенная телеграмма Пресвятого Листа не рассеяла ее - итак, отныне вы назначены Милостивым Повелителем нашим Главой и Хранителем, равно как и Хранителем Дела Божия и Главой Дома Справедливости". "Чего бы ни пожелал Хранитель Дела и что бы он ни посоветовал нам, своим слугам, это будут одновременно наши желания и наши намерения". В письме к Пресвятому Листу в августе 1922 года один из первых верующих, тольао что вернувшийся из Хайфы, пишет: "Все друзья чрезвычайно привязаны к Шоги Эффенди и желают лишь одного - следовать наставлениям нашего Повелителя и всячески поддерживать Хранителя Святого Дела..." Примерно в то же время другой верующий написал Шоги Эффенди, заверяя его в том, что, "несмотря на множество трудностей и больных мест, я чувствую целительную силу и верю, что Дело никогда еще не было столь крепко в Америке, как сейчас..." Несомненно, подобные послания служили великим утешением, однако, учитывая общее число верующих на Западе, они были для сокрушенного сердцем Хранителя плачевно немногочисленны. Печально сознавать, что многие из тех, кто наиболее тесно сплотился, чтобы поддержать его, позднее отошли от Дела и даже стали его противниками. Смерч с корнем вырывает деревья-великаны, но не приносит ни малейшего вреда простой траве.
Безусловно, верующих бахаи повсюду захлестнула волна великой любви и безграничной верности, когда они узнали о Завещании Учителя. На нарушителей Завета оно, однако, оказало прямо противоположное действие, побудив их к яростной активности. Подобно многоголовой чудовищной гидре, каждя голова которой еще сильнее шипит и брызжет ядовитой слюной, они язвили юного преемника Учителя. Единокровный брат Абдул-Баха, Мухаммад Али, его брат, его сыновья и приспешники; извечные враги Веры в Персии; люди, затаившие тайную неприязнь, равнодушные или полные амбиций - где бы и кем бы они ни были - начали возводить препятствия на его пути. 16 января двое старых американских бахаи, исполнявших свою миссию в Тегеране, прислали семье Учителя письмо, где обриосвывали обстановку в столице; в письме этом содержится некий довольно любопытный факт, а именно, что Абдул-Баха прислал в Персию письмо, в которое Он вложил, в назидание друзьям, письмо к Нему от Шоги Эффенди, сообщающего новости о положении Дела в Англии. Письмо пришло уже после Его кончины, но в нем чувствуется гордость Учителя за Своего внука, и, если рассматривать его вместе с известием о Его вознесении и последовавшим вскоре назначением Хранителя, оно выглядит больше чем простым совпадением. Письмо от верующих тем не менее продолжали поступать: "... великий вопль поднялся против Дела... но стадо не рассеялось, овцы его не позабыли своего пастыря и с твердостью поддерживают отважного юного вождя, которым Возлюбленный благословил нас. Имя Шоги Эффенди всегда звучало для нас родным и привычным, и ныне весь народ Бахаи приветствует его. "Благословен тот, кто приходит во имя Господне..." "... Хотелось бы мне, чтобы вы не услышали голоса благодарных верующих: "Отныне мы утешены. Отныне - довольны. Дело расцвело вновь".
16 января Хранитель послал свое первое письмо персидским верующим, ободряя их, прихывая упорно отстаивать Дело и Веру и в трогательных выражениях разделяя с ними скорбь по поводу кончины возлюбленного Учителя. 22 января Шоги Эффенди телеграфировал американским бахаи: "Святые Листья утешены нерушимой верностью и благородной решимостью американцев. Необходимо крепиться. Сердечно с вами". Днем раньше он написал первое письмо к ним, которое начинается так: "В этот ранний час, когда утренняя заря еще только брезжит над Святой Землей, когда скорбь Утраты еще окутывает густым покровом наши сердца, я чувствую, как моя душа, исполненная любви и надежды, обращается к великому содружеству Его возлюбленных так, за океаном..." Рки его уже крепко держат штурвал, и он видит излучины, по которым ему предстоит провести свой корабль, совершенно ясно: "широкая и прямая стезя учительства", таковы его собственные слова, иденство, самоотречение, беспристрастность, благоразумие, осторожность, честное стремление исполнять желания Учителя, сознание Его присутствия, окончательный разрыв с врагами Дела - такими должны быть цели, одушевлющие верующих. Еще четыре дня спустя он впервые пишет японским бахаи: "Сколь ни скорбел бы я в эти мрачные дни, стоит мне вспомнить о надеждах, которые почивший Учитель столь уверенно возлагал на Своих друзей в странах Дальнего Востока, надежда воскресает во мне и прогоняет мрак, навеянный Его утратой. Прослужив Его помощником и секретарем на протяжении почти двух лет после окончания Великой войны, я так живо вспоминаю сияющее выражение радости, преображавшей Его лицо, когда я открывал перед Ним ваши дела и нужды..."
Помимо прочего в эти дни Шоги Эффенди трудился над переводом Завещания своего деда на английский язык. Имоджен Хоуг, жившая некоторое время в Хайфе перед кончиной Абдул-Баха, писала 24 января: "Скоро Волю дорогого Учителя смогут прочесть в Америке и повсюду. Шоги Эффенди сейчас занят ее переводом". Пока Шоги Эффенди был занят подобного рода делами, копил силы и начинал, одно за другим, отправлять письма верующим разных стран, он получил письменное послание от Верховного комиссара Палестины, сэра Герберта Сэмюеля, датированное 24 января 1922 года:
Дорогой мистер Раббани!
Удостоверяю получение вашего письма от 16 января и благодарю за его искренность и теплоту.
Было бы досадно, если прискорбная кончина сэра Абдул-Баха помешала вам завершить оксфордское образование, и я надеюсь, что в данном случае этого не произойдет.
Я также крайне заинтересован в том, какие меры принимаются для обеспечения стабильности Движения Бахаи.
Если вам случится в ближайшее время быть в Иерусалиме, для меня будет большой радостью повидаться с вами.
Искренне ваш, Герберт Сэмюэль
Несмотря на дружелюбный тон, в письме содержится просьба - от имени правительства Ее Величества - в дальнейшем информировать Верховного комиссара о происходящем. И вряд ли стоит этому удивляться, учитывая деятельность Мухаммада Али. Вскоре после кончины Абдул-Баха Его не скрывающий недовольства, коварный единокровный брат (претендовавший на то, что и по сей день вправе быть преемником Бахауллы!), основываясь на законах ислама, выдвинул требование с притязаниями на часть имущества Абдул-Баха, на которую он якобы имеет право как Его брат. Он вызвал своего сына, который довольно давно уже жил в Америке и пропагандировал там требования отца, чтобы тот помог ему в новых неприкрытых нападках на Учителя и Его семью. Не довольствуясь тем, что уже показал свое истинное лицо, он взывал к гражданским властям, требуя передать опеку над Усыпальницей Бахауллы на том основании, что он является законным преемником Абдул-Баха. Британские власти отказали в иске, основываясь на том, что этот случай подлежит церковной юрисдикции; тогда Мухаммад Али обратился к главе исламской церкви и просил муфтия Акки взять на себя формальную ответственность за Усыпальницу Бахауллы; муфтий, однако, ответил, что не считает это возможным, поскольку учение Бахаи противоречит законам шариата. Когда все остальные средства были исчерпаны, он послал своего младшего брата Бадиуллу и еще нескольких человек к Усыпальнице Бахауллы, где они в четверг, 30 января силой захватили ключи от Святой Гробницы, таким образом утвердив право Мухаммада Али быть законным опекуном и стражем места упокоения своего Отца. Этот наглый, бесцеремонный поступок вызвал такое возмущение в общине бахаи, что губернатор Акки приказал передать ключи официальным властям, поставил у Гробницы караул, но на большее не решился, отказываясь вернуть ключи какой-либо из сторон.
Не надо обладать чрезмерно богатым воображением, чтобы представить, каким ужасным ударом было это для Шоги Эффенди: известие принес уже затемно запыхавшийся взволнованный гонец, и, разумеется, все верующие были обеспокоены и угнетены тем, что впервые за много лет Пресвятые Останки попали в руки закоренелых врагов Средоточия Его Завета. Американский верующий, посетивший Усыпальницу вместе с самим Шоги Эффенди в марте 1922 года так описывает состояние дел в своем дневнике: "За все три моих последних посещений Бахдже нам ни разу ни удалось проникнуть дальше дворика мавзолея - внутреннее святилище было опечатано... И никто не может сказать, чем закончится дело. Шоги Эффенди чрезвычайно озабочен случившимся". Тем не менее несмотря на свои чувства Шоги Эффенди оставался верным примеру Учителя, даже в самые бурные дни сохранявшего спокойствие, и ровным тоном отдавал распоряжения относительно того, где поместить светильники внутри и снаружи Усыпальницы, к которой как раз в это время подвели электричество.
Тот же мемуарист вспоминает, что, пока он был в Хайфе, Хранитель направил ряд телеграмм иракскому королю Фейсалу, призывая его и правительство страны принять меры против захвата священного Дома Бахауллы (обязательного места паломничества для бахаи всех стран), а также подготавливал посылку подобных посланий другими общинами бахаи. Это был новый жестокий удар для Шоги Эффенди; за несколько месяцев судьба нанесла ему четыре, и каждый являлся почитневыносимым испытанием для всего его существа.
Положение, в котором оказался Шоги Эффенди, было поистине тяжким. Хотя основная масса верующих сохраняла верность Делу, оно со всех сторон подвергалось нападкам врагов, воспрявших духом после кончины Абдул-Баха. Один из старых верующих, служивший в то время секретарем у губернатора Хайфы, рассказывал нам. что местные чиновники называли Хранителя не иначе как "юнцом". Помимо своих еще очень молодых лет, безбородый оксфордский студент, хотя и державшийся с достоинством, и не претендовал на роль бородатого патриарха, которого знал в Хайфе каждый и - любя или ненавидя, это уже другое дело - уважал как фигуру в высшей степени выдающуюся и примечательную. Шоги Эффенди не носил чалмы и длиннополого восточного платья, которые всегда носил Учитель; он не ходил в мечеть по пятницам, как то обычно делал Абдул-Баха; он не беседовал часами с мусульманскими священниками, которые любили проводить часть дня в доме Учителя, а теперь, вне всякого сомнения, были не прочь прицениться к безбородому юнцу, которого Он поставил вместо Себя Главой Веры. Когда же близкие Абдул-Баха упрекали Хранителя за то, что тот ведет себя не так, как Учитель, он отвечал, что прежде всего должен безраздельно посвящать себя трудам во имя Дела. Все это лишь усугубляло его страдания и вызывало тревогу как в семье, так и у членов местной общины. Некоторые из них втайне подозревали, что на самом деле Шоги Эффенди не знает, что ему предпринять, как вести себя дальнейшем, и нуждается в том, чтобы над ним стояли люди старше и мудрее его, и что, чем скорее будет сформирован Всемирный Дом Справедливости, тем лучше это будет для Дела и всех, кому оно не безразлично.
Несомненно, что, пребывая в состоянии глубокого беспокойства и угнетенности, боготворимый, с разных сторон осыпаемый советами и вопросами, укорами и обвинениями, он испытывал необходимость в поддержке. В марте 1922 года он собрал в Хайфе группу представительных и широко известных верующих: леди Бломфилд приехала вместе с ним из Англии, Имоджен Хоуг уже давно жила в Хайфе; к ним присоединились - прибывшая из Англии мисс Розенберг, Рой Вильхельм, Маунт-форт Миллс и Мейсон Римей из Америки, Ипполит и Лаура Дрейфус-Барни из Франции, германский консул и немецкая верующая Алиса Шварц, а также майор Тьюдор Поул. Двое широко известных миссионера из Персии, Аваре и Фазель, тоже были призваны в Хайфы, но в силу ряда осложнений прибыли с большим опозданием; позднее Хранитель надолго отправил их с учительской миссией в Европу и Северную Америку соотвественно. Сейид Мустафа Руми из Бирмы, Коринна Тру и ее дочь Кэтрин из Соединенных Штатов также прибыли впоследствии. В эти первые месяцы навещали Хайфу и другие паломники. Однако прежде всего большое значение имеет тот факт, что не только многие из старых верующих полагали, что следующим шагом должно стать образование Всемирного Дома Справедливости, но даже губернатор Хайфы в разговоре с одним из верующих, которого послал к нему Шоги Эффенди, сам коснулся этой темы, сказав, что, по его мнению, после учреждения Всемирного Дома Справедливости и узаконения Святынь Бахаи от его имени дело перестанет быть просто семейной ссорой и получит прочную законную основу как постоянная религиозная организация. Это мнение, которое разделяли не только британские власти, но и некоторые верующие, а также члены семьи Абдул-Баха, очень точно отражает отношение некоторых из них к Хранителю. Его молодость и его обстоятельства в первые годы служения склоняли их к мысли о том, что он нуждается в помощи и совете других членов Организации, Главой которой он является, в том чилсе и для того, чтобы обеспечить более прочные законные основания для отклонения притязаний врагов в Ираке и Палестине, которые, опираясь на закон шариата, требовали передать им Святыни Бахаи, находящиеся в этих странах.
Реакция Шоги Эффенди на подобные настроения и его консультации с верующими, которых он собрал в Хайфе, показали, что, едва вступив в должность Хранителя, он уже, как бы он ни сокрушался внутренне, проявли ум блестящего военачальника, видящего битву во всеохватности и не позволяющего отвлекаться на детали и сиюминутные нужды. В вышеупомянытом дневнике читаем следующую запись: "В первые дни моего пребывания в Хайфе Шоги Эффенди уделял много времени совещаниям с Маунтфортом Миллсом, Роем Вильхельмом, четой Дрейфус-Барнс, леди Бломфилд и майором Тьюдором Поулом, а также с приехавшими позднее Шварцами относительно учреждения Всемирного Дома Справедливости. В общем я был в курсе тем, которые они обсуждали. Похоже, идея состояла в том, что, прежде чем будет основан Всемирный Дом, Национальные Дома должны функционировать в тех странах, где живут бахаи. Мне понятно, почему Шоги Эффенди пригласил на эту встречу нескольких своих друзей из Персии и Индии, но они не смогли приехать вовремя и встретиться с теми западными друзьями, о которых я уже упоминал".
Видимо, в результате этих дискуссий Хранитель распорядился, чтобы Шварцы вернулись в Германию и там продолжали работу над созданием местных и национальных органов; Рой Вильхельм и Маунтфорт Миллс должны были передать американским верующим - на грядущем Съезде - что исполнительный Совет, к тому времени являвшийся главной национальной организацией североамериканских бахаи, одновременно должен взять на себя законодательные функции, руководя всеми делами внутри страны, а не только исполняя решения, принятые на ежегодном съезде делегатами. Несомненно, присутствовавшим на встрече английским бахаи было поручено доложить о такой же всеобъемлющей концепции своей Общине. Но главное, это значит, что Шоги Эффенди немногим более двух месяцев спустя после того, как занял должность Хранителя, начал закладывать основы Административного Порядка, что и было предуказано в Последней Воле Абдул-Баха.
Но такое напряжение оказалось ему не под силу. Он назначил девять человек, которые временно должны были составлять Собрание, и в их протоколах от 7 апреля 1922 года мы находим запись о том, что было получено письмо от Пресвятого Листа, в котором она писала, что "Хранитель Дела Божия, избранная Ветвь, Глава и Вождь людей Баха, Шоги Эффенди, изнуренный бесконечной тоской и скорбью, был принужден остаться здесь - отдохнуть и восстановить свои силы, чтобы затем вернуться в Святую Землю для исполнения своих обязанностей". Далее она пишет о том, что на совете семьи Абдул-баха и членов Собранию она назначена распоряжаться всем делами бахаи в его отсутствие. А Шоги Эффенди тем временем отбыл в Европу в сопровождении своей старшей двоюродной сестры. Произошло это 5 апреля. Принятое решение и письмо Хранителя Пресятой Лист передала издателям "Звезды Запада", где они и были опубликованы в переводе с приложением факсимиле ее собственного письма и написанного на персидском письма Шоги Эффенди. Несомненно, подобные же сообщения были переданы и в другие ведущие центры Бахаи. В своем письме в "Звезду Запада" Пресвятой Лист объясняет, что она организовала Собрание из назначенных Хранителем лиц. Шоги Эффенди в своем письме сообщает:
Клянусь Господом!
Вознесение Его Святешейства Абдул-Баха в Царство Абха - само по себе наиприскорбнейшее событие и великое бедствие - погрузило вашего слугу в столь глубокую скорбь, что, будучи к тому же удручен неприятностями, которые доставляют мне враги Дела Божия, я считаю, что мое присутствие здесь в подобное время и в подобной обстановке противоречат исполнению моих важных и святых обязанностей.
По этой причине, не видя другого выхода, я на время оставил заботы о Деле, равно дома и за границей, на попечение Святого Семейства под руководством Пресвятого Листа до тех пор, пока, восстановив здоровье, силы, уверенность в себе и духовную энергию, я в соответствии с моей целью и желанием целиком и полностью не возьму в свои руки работу служения и не приступлю к осуществлению своего наивысшего духовного упования.
Его слуга и Привратник, Шоги.
8 апреля Пресвятой Лист отправила общее письмо друзьям. Сначала она благодарит их за письма с изъявлениями верности и пишет, что Шоги Эффенди рассчитывает на их содействие в распространении Вести; отныне и впредь мир Бахаи должен быть связан посредством Духовных Собраний, и местные вопросы должны рассматриваться ими. Далее же она пишет: "Вознесение нашего Возлюбленного Абдул-Баха столь глубоко потрясло Шоги Эффенди... что он искал необходимого покоя, дабы поразмыслить о стоящих перед ним обширных задачах, для чего и покинул на время эти места. В свое отсутствие он назначил меня своим представителем, и, пока он обременен своими великими заботами, семья Абдул-Баха не сомневается, что все вы с успехом будете продвигать вперед Дело Бахауллы..." Отпечатанное на машинке, письмо написано по-английски и подписано персидским именем "Бахаийа", а также скреплено личной печатью Пресвятого Листа.
На бумаге все выглядит вполне благополучно, однако в мыслях и душе Шоги Эффенди бушевала буря. "Он отправился, - пишет Пресвятой Лист, - в поездку по разным странам". Выехав вместе со своей двоюродной сестрой, он направился в Германию проконсультироваться с врачами. Помнится, он говорил мне, что у него обнаружили почти полное отсутствие рефлексов, что сочли серьезным симптомом. Девственная природа, однако, оказала на него целительное воздействие, что случалось уже со многими и до него. Несколько лет спустя, в 1926 году он пишет Ипполиту Дрейфусу, который знал его с детства и которому, он это чувствовал, можно открыться как близкому другу, что письмо Друйфуса застало его "на пути в Верхний Берн, ставший моей второй родиной. Окруженный могучими горами с их безлюдьем, я постараюсь позабыть о досадных неприятностях, доставивших мне столько огорчений... Я невероятно сожалею, что при моем нынешнем состоянии здоровья я не склонен, да и не в состоянии серьезно обсуждать те жизненно важные проблемы, с которыми столкнулся и даже успел близко познакомиться. Обстановка в Хайфе невыносимая, а серьезные перемены невозможны. Заняться работой в каком-либо ином месте - вещь немыслимая, нежеланная и в глазах многих - просто скандальная... Не могу подобрать иных слов, ибо память моя сильно пострадала".
В первые годы после кончины Абдул-Баха, несмотря на то что Шоги Эффенди часто путешествовал по Европе с неумным интересом не просто молодого человека, но мужчины, преследуемого неотступными мыслями о громоздящихся перед ним гигантских задачах, он снова и снова возвращался в этот край диких высоких гор, край возвышенного одиночества.
Копии французских писем швейцарцу, в доме которого Шоги Эффенди останавливался много лет подряд, наиболее ярко раскрывают его характер, его любовь к тем, кого он называл "добрыми, простыми людьми", и нежные чувства, которые он так часто проявлял к своим друзьям.
22 декабря 1923 года
Дорогой мистер Хаузер!
Любезно присланная вами открытка с видом Юнгфрау и прелестно изображенным городом Интерлакеном воскресила во мне память о вашей незаблвенной расположенности, доброте и гостеприимстве во время моего замечательного пребывания у вас. Я никогда их не забуду и с чувством нежной благодарности буду хранить память о них.
Посылаю вам несколько почтовых марок, которые, надеюсь, вас заинтересуют.
От всего сердца желаю вам, дорогой мистер Хаузер, счастливого Нового года и долгой, благополучной и счастливой жизни.
Всегда помню о вас и надеюсь увидеть снова
Бесконечно преданный вам Шоги
26 сентярбя следующего года он снова посылает ему письмо.
Дорогой мой мистер Хаузер!
Я вернулся и по возвращении первым делом решил написать моему незабвенному дорогому Хаузеру, под крышей дома которого я вкусил радости живописной Швейцарии и был очарован гостеприимством, которое никогда не сотрется из моей памяти.
Вспоминая о былых днях и о моих изнутрительных приключениях, за которыми последовал отдых в уютном и скромном шале Хохвег, очарование которого я не в силах позабыть, я часто испытываю сильное желание увидеть вас однажды в кругу своей семьи, в нашем доме и доказать вам свою благодарность и дружбу! Если же это невозможно, то я по крайней мере надеюсь, что вы всегда будете вспоминать мою благодарность и преданность.
Недавно получил по почте несколько новых мрак с портретом нового шаха, надеюсь, они вас заинтересуют.
От всего сердца желаю вам в вашей жизни долгих лет, радости и процветания и надеюсь однажды снова увидеться с вами в Интерлакене, в самом сердце моей любимой страны.
Остаюсь вашим верным другом
18 декабря он благодарит Хаузера за присланные ему открытки и, в свою очередь, посылает ему "скромный сувенир из города Хайфы", "столь непохожей и несравнимой с вашей живописной Швейцарией", и желает своему "дорогому и незабвенному другу" процветания в Новом году.
Старый этот швейцарец был проводником, в чьем доме Шоги Эффенди снимал крошечную комнату - мансарду, прячущуюся в ветвях старого дерева, и платил за нее по франку в день. Потолок был настолько низким, что когда его двоюродный дядя приезжал навещать его, он, при его высоком росте, не мог стоять выпрямившись. Обстановка состояла из маленькой кровати, умывальника и кувшина с холодной водой для умывания. Интерлакен расположен в самом сердце Верхнего Берна, и бесчисленные экскурсии отправляются оттуда в окрестные горы и долины. Часто еще задолго до зари Шоги Эффенди отправлялся на прогулки, в бриджах, норфолкской куртке, черных шерстяных крагах, подкованных горных ботинках, с палкой и дешевым маленьким холщовым мешком за спиной. Он осуществлял небольшие восхождения на некоторые горы или проходил через перевалы, тратя на это десять-шестнадцать часов, обычно в одиночку, хотя иногда его сопровождал кто-нибудь из молодых родственников; им редко удавалось выдерживать темп друг друга и уже через несколько дней начинались взаимные извинения. Отсюда он поднимался и на более высокие вершины, в одной связке с проводником. Эти его походы продолжались практически до самой женитьбы. Помню, как летом 1937 года мы впервые поехали в Интерклакен: Шоги Эффенди повел меня в дом Хаузера, желая представить жену старику, к которому был очень привязан и который с таким интересом выслушивал взволнованные рассказы о его дневных прогулках в горах, поражаясь неутомимой энергии и решимости молодого человека, но выяснилось, что старик умер. Хранитель взял меня с собой на небольшое тихое горное кладбище. Шоги Эффенди часто рассказывал мне истории о своих давних днях, показывал ту или иную вершину, на которую поднимался, или перевал, которые преодолевал пешком. Однажды, сказал он, ему удалось преодолеть два перевала, общей длиной сорок два километра. Зачастую он попадал под дождь, но продолжал идти, пока одежда на нем не высыхала. Он действительно очень любил горные пейзажи, и я верю, что эти изнурительные многочасовые походы в какой-то степени исцеляли глубокие раны, нанесенные его сердцу кончиной Учителя.
Шоги Эффенди рассказывал мне, что практически никогда не брал в дорогу еды, а заходил в небольшой ресторанчик, где заказывал pommes sautee и как это было дешево и сытно, а потом возращался домой, в свою комнату под карнизом, без сил валился на постель и засыпал, иногда среди ночи просыпаясь, чтобы глотнуть ледяной воды из графина, и снова засыпал, пока, движимый все тем же внутренним беспокойством, не подымался, чтобы снова пуститься в путь до зари. Есть что-то необычное и глубоко трогательное в том, что в последнее лето своей жизни он объездил все места, которые любил больше всего, чтобы еще раз взглянуть на них, словно длинные тени швейцарских гор дотягивались до него. В те далекие годы он не только был очень подавлен, но и предъявлял к себе самые строгие требования. Он установил для себя суровую дисциплину, которой должны были подчиняться и окружающие. Более чем скромная сумма откладывалась на лето, и, будь он один, или с кем-то из своих родственников, или же со своим секретарем, или, как иногда случалось, к нему присоединялся кто-то из членов семьи - суммы этой должно было хватить. Чем больше собиралось людей, тем строже блюлась экономия. Он всегда путешествовал исключительно третьим классом, даже когда был уже в летах. Помню лишь несколько случаев, когда он ехал в первом или втором классе, и то только потому, что либо поезд был слишком грязный, либо мест в третьем классе не оказывалось. Если ему случалось ехать ночью, он спал на жесткой деревянной скамье, подложив под голову вещевой мешок, чего ехавшие вместе с ним не могли выдержать. Он создал для себя два стандарта: один - Глава Веры, который в глазах публики воплощал честь Веры и Дела, которые, по сути, он считал своей честью; другой - частное лицо, инкогнито, что не требовало его личного присутствия в тех или иных местах, к которому он, как человек по натуре скромный, и не стремился, к тому же испытывая отвращение при мысли роскошествовать за счет средств, которыми располагал ввиду своего высокого положения. Он не обязан был отчитываться ни перед кем в мире, и ни один бахаи не имел права спрашивать у него отчета в принимаемых им решениях, но по отношению к себе он был неумолим.
По мере того как он старел, а бремя ответственности, лежащее на его плечах, становилось все тяжелее, я осмелилась приложить все возможные усилия, чтобы заставить его относиться к себе не так сурово, по крайней мере, не отказываться от удобств скромной гостиницы, время от времени проходить проверку у врачей, иметь комнату с ванной, есть чаще, чем раз в день, как он это делал, и пищу более питательную и лучшего качества. С этими небольшими переменами он смирился еще и потому, что Милли Коллинз, в своей великой любви к нему, завела обыкновение предлагать ему небольшую сумму денег перед его "отпуском", прося его тратить их на себя, на любые свои желания. И только после моих горячих уговоров он согласился брать то, что предлагала ему Милли, относившаяся к нему с такой нежностью, и тратить небольшую часть этих средств на себя - остальное уходило на приобретения для садов, Святынь и Архивов; однако это доставляло ему истинное удовольствие, так что намерение Милли в любом случае было исполнено.
В первое или второе лето служения Шоги Эффенди сказал мне, что купил велосипед и много на нем ездит. Я часто удивлялась, как при его нервности, безрассудной храбрости и абсолютном неумении ладить с какими бы то ни было механизмами он неизменно возвращался домой цел и невредим! Как у типичного интеллектуала, у него не было чутья к механически устройствам, хотя, когда он хотел, он мог мастерить собственными руками тонкие, изящные вещи.
Несмотря на некоторое движение вспять - каковым действительно можно считать его первый отъезд из Святой Земли - силы, приведенные в движение Шоги Эффенди, уже начинали приносить плоды. Один из вернувшихся на родину американских паломников в апреле 1922 года доложил Американскому собранию бахаи, что "мы приехали в Святую Землю по просьбе Шоги Эффенди. В Хайфе мы встретились с бахаи из Персии, Индии, Бирмы, Египта, Италии, Англии и Франции... Первое сильное ощущение, охватившее меня по приезде, было, что Господь пребывает на небесах и что в мире все благополучно... Шоги Эффенди вышел на встречу весь в черном - впечатляющее зрелище. Подумать только, кем он на сегодня является! Все сложные проблемы, с которыми сталкиваются великие политические деятели мира, не более чем детская игра в сравнении с великими проблемами, стоящими перед этим юношей, проблемами всего человечества... Никто даже и представить себе не может эти потрясающие трудности... но Учитель не ушел. Присутствие Его Духа чрезвычайно ощутимо... И посреди этого сияния стоит юноша - Шоги Эффенди. Волны Духа исходят от этого молодого человека. И действительно, он еще молод внешностью и поведением, но уже сейчас его сердце - средоточие мира. Божественный дух окружает его сияньем. Он один... может спасти мир и создать истинную цивилизацию. Трогательно видеть, как он скромен, мягок, бескорыстен. Письма его - просто чудо. Великая мудрость Божия в том, что Он снизошел к нам, дав нам великий ориентир для решения сложных проблем. Известия об этих проблемах, столь похожих на наши, приходят к нему со всех концов света. Получая письма, он разрешает эти проблемы, не прибегая ни к каким догмам... Великие принципы, заложенные Бахауллой и Абдул-Баха, теперь имеют прочное основание в Царстве Божием на Земле. Основание это создал уверенной рукой ныне Хайфе Шоги Эффенди". Остальные, призванные в Хайфу, свидетельствуют: "Когда прибываешь в Хайфу, встречаешься с Шоги Эффенди и видишь, как бьется его мысль и переполняющие его чувства, как удивительно легко он проникает в суть вещей - это поистине поражает". Они утверждают, что слышали, как однажды, легши спать в 3 часа ночь, Шоги Эффенди уже поднялся в шесть и как он трудился без еды и питья двое суток подряд. Собравшимся на Совещание друзьям Шоги Эффенди передал с одним из возвращающихся паломников букет фиалок и добрые пожелания всем верующим. Протокол Совещания гласит: "Отныне всем стало очевидно, что час устройства Царства Божия на земле пробил..."Руководствуясь инструкциями американских бахаи, посетивших Хайфу в начале 1922 года, Совещание избрало Национальное Духовное Собрание, которое заменило прежний Храм Единства Бахаи и поставило деятельность Веры в Северной Америке на совершенно новую основу.
Осенью 1922 года Пресвятой Лист, глубоко встревоженная долгим отсутствием Шоги Эффенди, послала членов его семьи разыскать его и просить возвратиться в Святую Землю. Возвращаясь после одной из своих каждодневных прогулок, под вечер, на улице маленькой горной деревушки, Шоги Эффенди к своему величайшему изумлению увидел свою мать; в сопровождении еще одного из членов семьи Учителя она пешком проделала весь путь из Палестины; со слезами на глазах она рассказала ему, как страдает Бахийа Ханум, вся семья и друзья, и убедила его вернуться, дабы занять положенное ему место.
В заметке о новостях жизни бахаи "Звезда Запада" писала: "Шоги Эффенди, вернувшийся в Хайфу 15 декабря в пятницу, в добром здравии и прекрасном настроении, принял "бразды правления" Хранителя Дела Бахаи, доверенные ему в Своем Завещании Абдул-Баха". Собственные письма и телеграммы Хранителя отражают эту перемену в его положении. Два дня спустя после возвращения он писал верующим Германии: "То, что я не мог в силу печальных обстоятельств, оказавшихся сильнее меня, поеддерживать с вами тесную и постоянную связь... явилось для меня самого печальной неожиданностью и источником глубокого и горького сожаления...", однако, продолжает он, "ныне я вернулся в Святую Землю с новыми силами и значительно приободрясь Духом". В тот же день он послал письмо французским бахаи: "Отныне, отдохнувший и полный оптимизма, я приступаю к своим нелегким трудам", пишет он и в Японию: "Долгие часы уединения и размышлений подошли к концу"; он пишет, что никогда не сомневался, "что мое неожиданное исчезновение из поля активной деятельности... не погубит нежные ростки ваших надежд". Он совершенно ясно дает понять, что его "неожиданное исчезновение" было необходимо: "Хотя период этот и несколько затянулся, - писал он в Америку 16 декабря 1922 года, - я, с рассветом этого Нового Дня, отчетливо чувствую, что это необхоидмое уединение, несмотря на временные неурядицы, которое оно могло повлечь, намного превзойдет по своим результатам любую службу, которую я мог бы смиренно принести к Вратам царствия Бахауллы". В своем уединении Шоги Эффенди отметил первую годовщину со дня кончины Учителя; оказаться в подобном положении в Хайфе, в гробнице Абдул-Баха вряд ли было бы ему под силу в первый год его в должности Хранителя.
"С чувством радостной уверенности", по его собственным словам, Шоги Эффенди предался теперь своей работе. Некоторые врожденные черты его характера, которые заставили одного из верующих написать ему, когда он еще учился в Бейрутском университете, "Ваше улыбающееся лицо всегда передо мной", - теперь вернулись к нему. Подтверждение тому - кипа телеграмм, которые он отправил 16 декабря 1922 года, в день своего возвращения практически всем бахаи мира; точные копии их я привожу из его собственных архивов:
Персия
"От всей души молюсь, чтобы Бог Сил, после моего вступления на стезю Служения, вновь благословил Своих отважных воителей в этой избранной Земле".
Америка
"Поступательное движение Дела продолжается и никогда не может быть остановлено. Молю Всемогущего, чтобы мои обновленные усилия при вашей неутомимой поддержке привели наконец к славной победе".
Великобритания
"Утешенный и полный сил, я присоединяю свои скромные усилия к вашим неустанным стараниям в борьбе за Дело Бахауллы".
Германия
"Неразрывно связанный с вами в своих помыслах, я с радостью и надеждой буду продолжать крепить активные связи в пожизненном служении Царству Бахауллы".
Индия
"Пусть наша встреча на славной арене служения докажет, что дух вашей страны способен быть знаменосцем великих побед".
Япония
"Полный уверенности и новых сил, ныне протягиваю вам через далекие моря руку братского сотрудничества в Деле Баха".
Месопотамия
"С новым рвением, отдохнув, ожидаю от вас радостных вестей в Святой Земле".
Турция
"Вернувшись в эти святые благословенные места протягиваю вам руку дружбы в служению Делу Бахауллы".
Франция
"В ожидании радостных вестей от вас в Святой Земле".
Швейцария (эта телеграмма была отправлена 18 декабря)
"Молю моих швейцарских друзей по-прежнему полагаться на мою поддержку после возвращения в Святую Землю".
19 декабря он отправил еще две телеграммы:
Италия
"Передайте мои итальянским друзьям мои наилучшие пожелания в связи с моим возвращением в Святую Землю".
В Данн
"С любовью ожидаю благих вестей от австралийских друзей в Святой Земле".
Помимо этого Шоги Эффенди послал телеграммы еще несольким родственникам, в которых ясно видны его решимость, рвение и которые невольно трогают сердце пылкостью его молодых чувств. 18 декабря он телеграфировал своей тетке, совершавшей поездку по Египту: "Твердо и окончательно взял бразды правления в свои руки. Ужасно скучаю по вам. Сообщите о своем здоровье". В тот же день он направил телеграмму своему двоюродному брату: "Вновь вступил на стезю служения. Всемерно полагаюсь на твою поддержку", и еще одному из своих дальних родственников в тот же день: "... с доверием полагаюсь на твое сотрудничество".
Будучи человеком крайне педантичным, Шоги Эффенди в те первые годы аккуратно хранил все копии своих писем; позже груз работы и назнообразных проблем мешали ему делать это, однако до конца жизни он хранил копии всех телеграмм с пометой номера и даты. За несколько месяцев, проведенных в Святой Земле в 1922 году, он отправил письма в шестьдесят семь стран Востока и Запада. С 16 декабря 1922 года по 23 февраля 1923 он обращался в 132 места, причем в некоторые не по одному разу. В письме от 16 дкабря 1922 он пишет: "Отныне с нетерпением буду ждать радостных вестей о развитии Дела и о расширении вашей Деятельности и незамедлительно делиться с верующими здесь и в других странах долгожданными новостями о поступательном ходе Дела". В этот период корреспонденция его охватывала 21 страну и 67 городов, однако самих корреспондентов насчитывалось не более двух десятков, причем многие из них не были бахаи. Страны, с которыми он переписывался в первые годы своего служения, включают Персию, Францию, Англию, Германию, Италию, Швецию, Швейцарию, Соединенные Штаты, Канаду, Австралию, острова Тихого океана, Японию, Индию, Бирму, Кавказ, Туркестан, Турцию, Сирию, Месопотамию, Палестину и Египет.
Со свойственными ему энтузиазмом и добросовестностью сразу же после своего приезда из Великобритании Шоги Эффенди уселся за письмо своим английским друзьям:
Дорогие мои братья и сестры в Боге!
В самом начале этого моего первого письма к вам я хочу искренне передать вам словами, как бы несовершенны они ни были, горячее желание, снедавшее меня в дни моего отсутствия, поскорее вернуться и, взявшись с вами за руки, приняться за великий труд упрочения, ожидающий каждого честного верующего в Дело Бахауллы. Счастливое чувство переполняет меня теперь, когда я могу с постоянством и силой держать в руках нити моих многоразличных обязанностей, горечь разочарования, которое я всякий раз время от времени испытывал в истекшие утомительные месяцы, чувствуя свою неподготовленность, сменилось нынешним радостным ощущением, что физически и духовно я ныне лучше подготовлен к тому, чтобы принять на свои плечи груз ответственности Дела... Мне тудно даже выразить вам, какое радостное и благодарное чувство я испытал, услышав весть об организации Национального совета, основная цель которого заключается в том, чтобы направлять, координировать и согласовывать разнообразную деятельность друзей...
Заканчивая письмо, он уверяет их, что "с неизменной преданностью и обновленными силами" нетерпеливо ждет от них новостей, и стаит простую подпись "Ваш брат Шоги". В следующем письме от 23-го того же месяца он пишет им: "На протяжении последних месяцев я с нетерпением жду первых пиьменных посланий от моих западных друзей, с тех пор как они узнали о моем возвращении в Святую Землю". Он сообщает, что первое полученное с Запада письмо пришло от английского верующего, и продолжает: "От всего сердца надеюсь, что теперь, когда я вновь приступил к своим занятиям, я смогу предложить вам свою суромную помощь и совет в чрезвычайно важной работе, ожидающей вас в ближайшее время". В частном письме к родственнику, написанном 20 декабря, он исповедуется в своих глубочайших чувствах: "Воистину труд мой огромен, обязанности мои серьезны и разнообразны, но уверенность, которую внушают мне слова всеведущего Учителя, являются моим рпибежищем и поддержкой на пути, который открывается моему взору".
23 декабря в первом письме, обращенном к недавно избранному Национальному собранию Америки, он пишет: "То, что в силу непредвиденных и неизбежных обстоятельств я не могд поддерижвать с вами переписку с тех пор, как вы приступили к вашим разнообразным и сложным обязанностям, служит для причиной глубокого сожаления и печального разочарования". Это слова человека, пробудившегося от кошмара и теперь измеряющего глубину той бездны скорби, в которую он был ввергнут на протяжении последнего года своей жизни. "Тем не менее, - пишет он дальше, - меня поддерживает никогда не оставляющая меня уверенность - что бы ни случилось с борьбе за Дело Божие, какими бы неприятными ни оказались немедленные последствия этих событий, безграничная Мудрость заключена в них и в конечном счете они способствуют развитию Дела в мире".
В этих ранних письмах он предлагает членам Собраний писать ему и просит их уведомлять о своих "нуждах и желаниях, планах и ежедневной деятельности", чтобы он мог "своими молитвами и братской поддержкой хоть в малой степени содействовать успеху их славной миссии". Он прочувствованно благодарит за то, что его "скромные предложения" были выполнены, и уверяет друзей в своей "постоянной братской помощи".
Когда бахаи узнали из его телеграммы, что Хранитель вернулся в Хайфу, поток писем стал стекаться сюда со всех концов света. Однако как бы это ни вдохновляло и ни радовало, Шоги Эффенди оказался в довольно затруднительном положении, о чем он ясно говорит в письме к своему троюродному брату, написанном в первые годы его служения: "Одна из наиболее тяжких проблем - моя частная переписка. Подражать примеру Учителя было бы самонадеянно с моей стороны и невозможно ввиду быстрого расширения Движения. Если же я буду писать одним и прерву переписку с другими, то, уверен, постепенно это приведет к трениям, неудовольствию и даже враждебности, поскольку вы сами прекрасно знаете, сколько многие из друзей жду многого, между тем как сами делают мало. Полностью прервать личную переписку, положившись на косвенные послания, составленные моими помощниками и секретарями, самому же писать, обращаясь непосредственно к Собраниям - тоже не решит проблему. Буду весьма благодарен услышать вашу точку зрения на эту головоломную проблему. Последний вариант имеет один явный недостаток - прекращение всех личных контактов с друзьями". В январе 1923 года Храниетль написал германским верующим, что "из-за чрезвычайно быстрого роста Движения во всем мире" он не может переписываться лично со всеми верующими Востока и Запада, поскольку "это будет отнимать слишком много времени и энергии и не позволит уделять должного внимания другим обязанностям, столь срочным и жизненно важным в наши дни. Посему я с большой неохотой вынужден буду довольствоваться прямой перепиской с каждой группой бахаи в любом месте, будь то город или небольшая деревушка, координируя их... деятельность через Национальное собрания..." В ноябре 1923 года эта проблема продолжает волновать его. Он пишет в Британское национальное собрание, что "уделяет ему самое заботливое внимание" и заверяет, что "ни одно письменное послание, сколь бы важным оно ни являлось, будет в первую очередь вскрыто и прочитано лично мною", в 1926 году он пишет : "Я настолько обременен разными заботами, что порой прихожу в отчаяние, и с превеликим трудом выкраиваю время для частной переписки".
Многие годы, на протяжении почти тридцати шести лет, вопрос о том, как же все-тки справиться с перепиской, волновал Хранителя; в конце концов он решил не отказываться отвечать на частные письма, особенно приходившие из западных стран, и стран, где появлялись новые верующие, поскольку с болью узнал. что Собрания не всегда оказывались достаточно мудры в обращении с людьми, оказывались неспособны помочь им залечить их раны и проявить свою активность в делах Веры. Эта частная переписка с отдельными верующими не всегд авызвала удовольствие у национальных организаций, считавших, что информация о важных событиях, прежде чем доходить до простых верующих, должна соответствующим образом официально отфильтровываться. В письме, написанном от лица Хранителя его секретарем в 1941 году и направленном в Национальное собрание, мы находим его объяснения собственной политики в подобных случаях: "Шоги Эффенди неоднократно заявлял верующим во всех странах мира, что все бахаи располагают полной свободой писать ему по любому угодному им поводу; естественно и он также свободен отвечать им в любой угодной ему манере. В настоящее время, когда Институты Дела только еще приступили к своей деятельности, он считает приниципиально важным поддерживать эту обширную переписку, сколь бы обременительна она ни была. Иногда случается, что он узнает о том или ином важном шаге, могущем повлиять на интересы Веры, из частного письма, а не от Собрания; естественно, было бы предпочтительнее, чтобы сведения поступали из официального органа, но, каков бы ни был источник, Хранитель заботился исключительно о благе Веры, и если какой-либо шаг кажется ему пагубным, то он заявляет о своей позиции. В данном случае он полностью свободен поступать так".
"Сейчас, - пишет Шоги Эффенди Тьюдору Поулу в 1923, - здоровье мое окончательно поправилось, и я активно занят своей работой". Конечно же, переписка была далеко не единственной областью его деятельности; помимо этого "он был занят с несколькими паломниками, посетившими в эти дни Святое Место". Он привык в эти первые дни своего служения проводить регулярные встречи в доме Абдул-Баха. В декабре 1922, пять дней спустя после возвращения он пишет: "Я в полной мере познакомил этих паломников и проживающих в Святой Земле друзей с вашими новостями во время наших встреч в бывшей приемной Учителя". Заботясь о гостях, разделяя с ними трапезу в Доме западных паломников, стоявшем напротив дома Абдул-Баха, навещая Усыпальницы Баба и Учителя вместе с восточными друзьями и часто заходят к ним на чашку чая в близрасположенный Дом восточных паломников, Шоги Эффенди одним этим уже посвящал достаточно времени и внимания улучшению и расширению Всемирного Центра Веры. 9 апреля 1922 года начались работы по строительству нового Дома западных паломников, планы которого, разработанные еще при жизни Абдул-Баха, Шоги Эффенди теперь активно воплощал в жизнь. Во время первого Ризвана, хотя Шоги Эффенди ненадолго уехал в то время из Хайфы, обе Усыпальницы, Бахауллы и Баба, были озарены эелктрическим светом, следуя указаниям Учителя. сделанным перед кончиной, но вновь при участии и под контролем Шоги Эффенди. Уже во время визита мистера Рими в марте 1922 года Шоги Эффенди подробно обсуждал с ним различные возможности окончательного сооруженя Гробницы Абдул-Баха, местоположение будущего Храма Бахаи на горе Кармель и общий план благоустройства местного ландшафта.
Пожалуй, это была самая приятная часть возложенных на него высоких обязанностей, хотя и она требовала от него огромного количества времени и энергии. Но что доводило его до полного изнеможения и отчаяния, так это деятельность нарушителей Завета. В день своего возвращения в Хайфуон писал: "Уже ... страшные предвиденя Абдул-Баха касательно нарушителей Завета сбываются самым поразительным образом!" Положение продолжало непрестанно ухудшаться; в феврале 1923 он почувствовал, что необходимо телеграфировать в Америку: "Регистрируйте всю почту. Уведомьте друзей", из чего можно заключить, что он не был уверен, что вяю корреспонденция доходит до него. В январе он написал Хусейну Афнану: "Полагаю, из прошедшего опыта вам известно, что я стою за абсолютную искренность и скрупулезнейшую справедливость во всем, что касается интересов Дела, и как бескомпромиссно отношусь я к врагам Движения, чьи злобные и неустанные усилия один лишь Господь может пресечь". Человек, которому были адресованы эти строки, внук Бахауллы и племянник Абдул-Баха, сам в недалеком будущем стал видным сторонником нарушителей Завета; три его брата женились на трех внучках Учителя - две из них приходились сестрами самому Хранителю, - и это способствовало такому немыслимо запутанному переплетению родственных чувств, обманам и ненависти, что в конце концов в конфликт была вовлечена вся семья Абдул-Баха и Шоги Эффенди потерял всех своих родственников. В этот момент сквозь облик во многом наивного юного Хранителя просвечивает стальная воля государственного человека, Защитника Веры и Заступника Верующих, которого Абдул-Баха оставил Своим последователям как величайший подарок, как Свое самое большое сокровище. Под конец уже цитированного письма Шоги Эффенди заверяет Афнана: "С чистым сердцем я смело гляжу вперед и различаю безошибочные признаки того, что вы с желанием и решимостью будете отстаивать Дело Учителя. и всячески избегать нарушителей Завета". По словам самого Шоги Эффенди, ему приходилось вершить свои труды "опаляемым жгучим дыханием ненависти, задыхаясь от праха, поднятого от земли нападками неусыпного врага".
Положение Веры нуждалось в установлении прочных отношений с мандатными властями. Абдул-Баха был хорошо известным и высокоуважаемым человеком, однако маловероятно, чтобы хоть кто-либо в Палестине на единый миг мог себе представить, во что выльется "Движение", о чем Он Сам так часто говорил в дни, когда был избран его Главой. 19 декабря 1922 года Шоги Эффенди телеграфировал Верховному комиссару Палестины: "Примите мои лучшие пожелания и знаки моего личного к Вам расположения после моего возвращения в Святую Землю к своим обязанностям". Поскольку в городе явно ходили слухи и сплетни, усердно раздуваемые нарушителями Завета, касательно восьмимесячного отсутствия Шоги Эффенди, то телеграмма в Иерусалим была с его стороны не только жестом вежливости, но и тщательно взвешенным шагом.
Однако более всего Шоги Эффенди волновала судьба Усыпальницы Бахауллы в Бахджи. Ключи от внутренней Гробницы по-прежнему находились у властей; право доступа в другие части Усыпальницы было предосталвено в равной мере бахаи и нарушителям Завета; смотритель-бахаи занимал свою должность как и прежде, и в целом положение продолжало оставаться крайне неопределенным. Шоги Эффенди не знал покоя до тех пор, пока, благодаря его постоянным представительствам, которые он направлял властям, поддержке и энергичному давлению со стороны бахаи всего мира, ему не удалось вновь взять опеку над Святой Могилой в собственные руки. 7 февраля 1923 он писал Тьюдору Поулу: "Я имел долгую беседу с полковником Саймсом и полностью изложил ему точное положение дел, громкий глас всей Общины Бахаи и ее неколебимую решимость отстаивать Волю и Завещание Абдул-Баха. Недавно он отправил Мухаммаду Али послание, в котором просит выделить сто восемь фунтов на содержание полицейского, полагая, что, раз инициатива по захвату Гробницы исходила от него, то и расходы должен понести он. Тем не менее он не дал окончательного ответа на мою просьбу, и я ожидаю дальнейшего развития событий с глубоким беспокойством".
На следующий день Шоги Эффенди получил от своего двоюродного брата из Иерусалима такую телеграмму:
Его Преосвященству Шоги Эффенди Раббани, Хайфа.
Письмо получено предприняты незамедлительные шаги окончательное решение Верховного комиссара нашу пользу ключи ваши.
Упоминаемое письмо - письмо губернатора Акки, сэра Гилберта Клейтона, посланное им Верховному комиссару. В своем письме Тьюдору Поулу Шоги Эффенди сообщает, что он в очень дружественных отношениях с губернатором Хайфы, полковником Дж. Стюартом Саймсом, и несколько раз встречался с сэром Гилбертом; совершенно очевидно, что именно благодаря этим контактам власти приняли решение в пользу Хранителя, и ключи были официально возвращены законному смотрителю-бахаи, у которого их силой отобрали более года назад.
Однако хотя безопасность киблы мира Бахаи была теперь обеспечена раз и навсегда, дом Бахауллы, занятый багдадскими шиитами, по-прежнему находился в руках врагов Веры и продолжает оставаться в их власти по сей день; борьба за возвращение его под опеку бахаи долгие годы служила для Шоги Эффенди источником серьезного беспокойства.
Всякий, кто подробно вникает в какой-то определенный период жизни Хранителя, испытывает силный соблазн сказать, что именно они был наихудшим, и это понятно, поскольку все его служен перенасыщено трудностями, напряженными ситуациями, огромными нагрузками. Но есть промежутки, точки, когда напряжение это возрастало или, напротив, спадало. 1922, 1923 и 1924 годы, в том что касается его личной жизни, представляют из себя героическую попытку вступить в схватку с "левиафаном" - Делом Божиим, - которое ему повелели обуздать. Вновь и вновь оказывался он сброшенным наземь. Раздираемый сомненями в собственной способности быть преемником Абдул-Баха, борясь с самим собою, как то делали перед ним столькие Избранные и Пророки, оспаривая в глубине души свою судьбу, отрекаясь от своего креста, взывая к Богу, дабы Тот облегчил его страдания - он ничего не мог поделать. Бессильно бился он в сетях могучего Завещания Учителя. Намеки на это мы находим во многих письмах: "отчаянные порывы бури, налетевшей на меня после кончины Абдул-Баха..." "Я же, со своей стороны, оглядываясь назад... на злосчастные обстоятельства: недуги и физическое истощен, соповждавшие первые годы моего служения Делу, чувствую, сколь малы мои заслуги, и был бы решительно в отчаянии, если бы не ободряющая память и вдохновенный пример кропотливых и неустанных усилий, которые мои собратья во всем мире прилагали в эти два решающих года для служения Делу". В другом письме он пишет: "... оглядваясь на мрачные дни моего затворничества, отравленные чувством тревоги и тоски... я очень хорошо представляю себе степень беспокойства, нет, отчаяния, охвативших мысли и души всех преданных слуг Возлюбленного в эти долгие месяцы неопределенности и гнетущего молчания..."
То, что его собственное состояние, невозможность соответствовать тому высокому положению, которое определил для него Учитель, угнетали его больше всего на протяжении многих лет, явствует почти из каждого письма. Еще в сентябре 1924 года он написал: "Скорблю по тем плачевным эффектам моих вынужденных и частых отлучек... моего продолжительного отсутствия, которые не могли не сказаться на общем положении дел, однако думаю, что мою страшную пассивность можно отнести не только за счет внешних проявлений дисгармонии, неудовольствия и неверности, как бы ни сковывали они мою работу, но также и за счет моих собственных несовершенств и слабости". С самого начала труднейшей его задачей было поверить в себя.
В начале лета 1923 года Шоги Эффенди снова покидает Хайфу, чтобы поправить здоровье и обрести успокоение среди одиночества горных вершин Швейцарии. Но в отличие от прежних лет, когда он, с помощью писем ли телеграмм, постоянно старался держаться в курсе дела, это был еще один окончательный уход, бегство в пустыню, вопрошания души, поиски единения с собою и со своей судьбой, чтобы наконец обрести силы вернуться к обязанностям своей высокой должности. Вернувшись в ноябре 1923 года, 14 числа того же месяца он направил американским верующим письмо, в котором после слов об очередном "вынужденном" отсутствии звучит фраза, дающая ключ к тому, что действительно творилось в его душе в те дни. Он пишет о "дивных откровениях Возлюбленной Воли и Завещания, столь поразительных в каждой подробности, столь возвышенных в своих наставлениях, что они бросают вызов и способны смутить самые глубокомысленные умы..." Разве можно усомниться, что и его ум был смущен? При великой скромности своей натуры, с одной стороны, и не менее великой веры в Учителя - с другой, столь характерных для Шоги Эффенди, он, безусловно, много думал о требованиях Завещания и о том, какой должна быть линия его собственного поведения теперь, когда "после долгого и ненарушимого молчания" он возвращался, чтобы вновь приняться за "служение Делу Бахауллы".
На этот раз он постарался вернуться точно к дню, когда отмечалась вторая годовщина вознесения Учителя. Событие это глубоко волновало его, что видно из телеграмм, которые он рассылал в разные страны, везде упоминая "о горестных воспоминаниях", и "скорби и тоске", которые вызывала в нем эта дата. В Персию он телеграфировал: "Сегодняшняя беспросветная скорбь возвестит о заре нового дня для нашей возлюбленной Персии". На протяжении многих лет, во многих своих посланиях он подчеркивал важность этой годовщины и связанные с ней ассоциации; она всегда затрагивала в нм глубокие и трагические воспоминания. Помню, как после тридцать пятой годовщины смерти Абдул-Баха Шоги Эффенди не уставал повторять: "Понимаешь ли ты, что я несу этот груз уже тридцать шесть лет? О, как я устал!"
Используя сравнение, можно, пожалуй, сказать, что крылатый Хранитель из хризалиды, из кокона детсва перешел в новое состояние; быть может, ему не удалось полностью расправить крылья, но биение их становится все более могучим и уверенным, и воистину они начинают отбрасывать тень на все человечество. В его ранних сочинениях мы видим постепенный рост мастерства, совершенствование стиля, все большую отточенность и силу мысли. Давайте возьмем наугад несолько фактов и цитат, чтобы наглядно проследить эту эволюцию. С самого начала он обращался к верующим с той трогательной, доверительной интонацией, покорявшей все сердца, прося их молиться за него, чтобы в сотрудничестве с ними он смог достичь "по возможности скорой победы Дела Божия" во всех странах. Он бросает вызов, мысль его всегда проницательна: "Неужели мы позволим увлечь себя потоку пустых, противоречивых мыслей или же мы останемся неколебимо стоять на вечной скале Божественных Предначертаний?"
"... неужели мы поверим, что все, постигающее нас, предначертано свыше, а не есть плод нашего слабодушия или небрежения?" Еще в 1923 году мир и Дело видятся ему двумя разными началами, которые не следует сентиментально смешивать в единое целое, сваливать в одну кучу. Он уверяет, что Волю Господню "на время могут затмевать бессильные учения, жестокие теории, досужие измышления, модные концепции этого беспокойного, мятущегося века".
Снова и снова в письмах этих лет Шоги Эффенди упоминает, что долг каждого - "внести свою лепту и помочь заблудшему, страдающему миру". В письме одному из друзей он проводит в вышей степени знаменательное разграничение: "Настало время, когда друзьям... следует подумать не о том, как им помогать Делу, а о том, какие услуги Ему более Угодны". Что ж, мы вправе и до сих пор сомневаться в значении этих слов. Каковы нужды Дела, в каком направлении оно развивается, каковы его цели?
Интерес Шоги Эффенди к островам Тихого океана и понимание роли развития Дела в этой районе проявлись уже в первые годы. В январе 1923 года он отправил на острова Тихого океана послание, составленное в нежных, романтических выражениях, где писал, что "даже самые имена их вызывают в нас столь возвышенное чувство надежды и восхищения, что ни жизненные невзгоды, ни течение времени над ними на властно", а в письме, датированном январем 1924, обращается к дорогим и возлюбленным Абдул-Баха в Австралии, Новой Зеландии, Тасмании и прилегающих землях: "Друзья и глашатаи Царствия Бахауллы! Свежий ветер, пропитанный благоуханием вашей любви и преданности нашему возлюбленному Делу, вновь донесся от далеких южных берегов в Святую Землю, напомнив всем нам о том неугасимом духе служения и самопожертвования, которое кончиан нашего Возлюбленного заставила ярко вспыхнуть во всех уголках земли".
Слова из письма к Американскому духовному собранию от декабря 1923 года словно бы обращены к самому себе: "Неисповедимая мудрость Божия уже столь ясно заявила о себе, что мы, те, кто призван нести величайшую в мире весть срадающему человечеству, должны вершить свой труд в тяжелейших условиях, посреди окружения, на поддержку которого рассчитывать не приходится, перед лицом небывалых испытаний, и без всяких дополнительных стредств, или влиятельной поддержки - медленно, но верно стремиться к тому, чтобы завоевать и возродить людские сердца". Многим из этих ранних писем, обращенных к разным Духовным Собраниям, присуще это качество: перед нами не столько подробное философское рассуждение, сколько плод глубинных мучительных раздумий. В том же месяце он пишет: "... воистину, работа наша, особенно в сравнении с феноменальным ростом и развитием дел земных, продвигается мучительно и медленно, однако мы твердо верим и никогда не усомнимся в том, что великая духовная Революция, которую Всемогущий призвал нас произвести в сердцах человеческих, медленно, но верно приведет к полному возрождению всего человечества". "Сколь бы велико ни было наше смятение, какие бы неожиданные невзгоды ни поджидали нас в жизни, будем помнить, какой пример оставил нам Он (Учитель), и, вдохновленные и благодарные, будем нести наш крест со стойкостью, дабы в грядущем мире, пред ликом и в божественном присутствии нашего возлюбленного Утешителя, мы могли получить от Него истинную награду за наши труды". "Какие бы беды ни обрушились на нас, каким бы беспросветно мрачным ни казалось нас порой будущее, стоит шиь нам не отступаться от своего дела и мы можем быть уверены, что Десница Незримого содействует нам, придавая событиям и происшествиям в мире такой ход, который поможет проложить путь к конечному осуществлению наших целей и упований человечества". "Наша первичная обязанность состоит в том, чтобы своими словами и делами, своим примером и поведением создать атмосферу, в которой слова Бахауллы и Абдул-Баха, копившие силы на протяжении без малого восьмидесяти лет, созрели и принесли плод, который один только способен обеспечить мир и процветание в этом обезумевшем мире". "... итак, да восстанем, дабы проповедовать Его Дело со всей справедливостью, убежденностью, пониманием и мощью... превратим это в главную страсть нашей жизни. Рассеемся по отдаленнейшим уголкам земли, пожертвуем нашими личными интересами, удобствами, вкусами и удовольствиями, смешаемся с людьми разных рас и национальностей; узнаем их нравы, обычаи, мысли и привычки". Тон некоторых из этих писем напоминает его великие послания, в период создания Божественного Плана, однако все они были написаны зимой 1923-24 годов. Он сам сформулировал задачу - явить Веру "яркому свету всемирного признания", употребив это выражение в том же году.
С детства проникшись духом Учения, имея и редкую и почетную возможность читать и переписывать труды Учителя, Шоги Эффенди твердой рукой направлял западных и восточных друзей по предназначенному пути. Еще в марте 1922 года, в письме к американским верующим он заявил: "... друзьям Господа, где бы они ни жили, строго запрещается вмешиваться в дела политические". В самых ранних письмах он еще употребляет слово "первопроходец", а в 1925 перед ним - список центров Бахаи по всему миру!
Несмотря на то, что он описывал как "мой тяжкий и тернистый путь", несмотря на "груз ответственности и заботы, ставший моим нелегким жребием и моей почетной обязанностью", он ясно выражал и блестяще понимал нужды Дела и задачи, стоящие перед верующими. Подобным же образом он четко определял отношения, которые хотел установить между собой и верующими мира. 6 февраля 1922 года он пишет одному из персидских бахаи: "Невзирая на то, чем мне удастся стать в будущем, я хочу, чтобы меня знали и я сам воспринимал себя исключительно одним из работников Его Виноградника... что бы ни произошло, я полагаюсь на Его (Абдул-Баха) чудодейственную любовь ко мне. И я ни в коем случае не желаю своими поступками, мыслями или словами воспрепятствовать течению Его укрепляющего Духа, в поддержке которого я так нуждаюсь, сталкиваясь с ответственностью, которую Он возложил на мои юные плечи..." 5 марта он сделал следующую приписку к письму в Америку: "Позволю себе также выразить искреннее желание, чтобы друзья Господа повсеместно видели во мне лишь истинного брата, объединенного с ними единством служения Святым Вратам Учителя, и обращались ко мне устно и в своих письмах исключительно как к Шоги Эффенди, ибо мне желательно быть известным под тем именем, какое пожелал дать мне ваш Возлюбленный Учитель, поскольку оно, как никакое другое, способствует моему духовному росту и развитию". В 1924 году он отправил индийским бахаи предельно краткую телеграмму: "Отмечать мой день рождения не следует". В 1930 его секретарь писал от его имени: "Касательно положения Шоги Эффенди: оно должно быть именно таким, каким Учитель определил его в Своей Последней Воле, и никаким иным. Если кто-либо превратно истолкует хотя бы один из пунктов Воли, он извратит все ее значение. "Разослав открытое письмо, известное как "Завет Бахауллы", Шоги Эффенди раз и навсегда разъяснил собственное положение, категорически отделяя положение, определенное Бахауллой Абдул-Баха: "В свете этой истины молитвы, обращенные к Хранителю Веры, обращения к нему как к повелителю или учителю, как к его святейшеству, а равно и испрашивание его благословеня, празднование дня его рождения или любого события, связанного с его жизнью, равноценно отступлению от истин, заключенных в нашей возлюбленной Вере".
И еще одна цитата из письма, написанного в 1945 по его поручению секретарем: "... он никогда не заходил так далеко и не запрещал своим друзьям иметь у себя свои живописные или фотографические изображения; он просто предпочитал, чтобы они уделяли больше внимания возлюбленному Учителю".
Found a typo? Please select it and press Ctrl + Enter.
Вебсайтнинг мазкур қисмида баҳоийларнинг якка ва коллектив тартибда, ўз муассасалари орқали Эътиқоднинг Эрон заминида ва яқин Шарқда куртак отиб пайдо бўлиши пайтидан бошлаб бугунги кундаги бутунжаҳон баҳоий жамоасига айлангунига қадар қандай қилиб Ҳазрати Баҳоуллоҳнинг Зуҳурига жавоб берганлиги қараб чиқилади.
