Бесценная жемчужина

Да будет благословенна и славна эта первая ветвь Божественного Древа Священной Любви, произросшая в благодати, нежная, цветущая и зеленеющая от двух Святых Древ; самая дивная, несравненная и бесценная жемчужина, сияющая из глубин Двух Бурных Морей.
Словно мощный поток солнечного света, прорвав мрачную грозовую завесу, высветил хрупкую фигуру маленького мальчика - внука пленника турецкого султана, жившего в городе-тюрьме Акко в турецкой провинции Сирия. Слова же эти были написаны Абдул-Баха в первой части Его Завещания и относились к Его старшему  внуку - Шоги Эффенди. И хотя он уже был назначен наследственным преемником своего деда, ни сам ребенок, ни постоянно множащееся по всему миру войско последователей Бахауллы не знали об этом факте. На Востоке, где принцип наследования по прямой давно  укоренен и считается в порядке вещей, никто ни минуты не сомневался, что поскольку Сам Бахаулла продемонстрировал таинственную суть этого великого принципа первородства, то и Абдул-Баха, Его сын и преемник, поступит так же. Еще задолго до Своей кончины, отвечая на вопрос одного из персидских верующих, кто же он, тот, кто все перейдет после Его смерти, Абдул-Баха написал: "Воистину знайте, что это - великая тайна. Подобно перлу, хранится она в своей раковине до срока, когда ей предстоит быть явленной. Настанет день, когда источится ее свет, и все тайны раскроются и станут очевидны". Новый свет проливают на этот вопрос дневники доктора Юнис Хана, который провел  с Абдул-Баха три месяца в Акке в 1897 году, а затем еще несколько лет, начиная в 1900 года. Из его слов мы узнаем, что, возможно, благодаря достигшей Запада вести о том, что у Учителя родился сын, американский верующий написал Ему, что в Библии упоминается, что после Абдул-Баха "дитя  поведет их за собою" (Исайя 11:6) и действительно ли это означает существование живого ребенка? В 1897 году Юнис Хан не знал об этом вопросе и что, отвечая на него, Абдул-Баха явил следующую Скрижаль: "О Служанка Божия! Воистину ребенок родился и жив, и многие чудеса произойдут от него. Ты еще узришь его наделенным совершенною внешностью, великими способностями, абсолютным совершенством, огромной силой и непревзойденной мощью. От лица его будет исходить сияние, озаряющее мир; посему помни об этом, сколько бы тебе ни пришлось жить, а след его останется в столетьях. И да пребудет с тобой слава и благодать Божия. Абдул-Баха Аббас».
Может вызвать удивление, что столь важная Скрижаль была неизвестна на Востоке, но не следует забывать, что в те поры не было практически никаких контактов между Бахаи Востока и Запада и Скрижали распространялись среди американских друзей в рукописных списках либо изустно. Когда Юнис Хан получил письмо из Америки, темные тучи в лице нарушителей Завета еще больше сгущались над головою Учителя, почему он и был в совершенном неведении относительно тех обстоятельств, которые могли заставить его друга обратиться с подобным вопросом к Абдул-Баха; тем не менее, в своем дневнике он отмечает, что узнал о существовании Скрижали лишь спустя много лет. Юнис Хан пишет: "Абдул-Баха прогуливался перед зданием "хана" (так называлось здание, где верующие Акки обычно собирались); подойдя, я сказал Ему, что некто написал мне из Америки, что мы слышали - Учитель сказал, что тот, кто по облику последует за ним, что он недавно родился и уже пребывает в мире. Ежели это так, то мы удовлетворены ответом, если же нет - что тогда? Выждав мгновение и глядя на меня многозначительно и со скрытым волнением, Он отвечал: "Да, это так". Услышав такие благие вести, душа моя  возрадовалась; я укрепился в уверенности,  что нарушители Завета обратятся в прах, что Дело Божие восторжествует в мире и что этот мир станет зерцалом мира небесного. Однако, дабы выяснить у Него, что именно Он разумеет под словом "облик", поскольку мы, бахаи, вкладываем в него особый смысл и оно прозвучало для меня загадочно, я вновь спросил Его: "Означает ли это откровение?" Если бы Он ответил "да" или "нет", это могло бы вызвать еще большие недоразумения, но по счастью Его окончательный ответ развеял все сомнения. "Торжество Дела Божия в его руках", - отвечал Он. Затем Юнис Хан утверждает, что написал об ответе Абдул-Баха американскому верующему, но долгие годы хранил молчание об этом разговоре и даже про себя боялся представить, какие бы это могло иметь последствия и задаваться вопросом, где находится ребенок - в Акке или каком-либо ином месте. Подобную сдержанность со своей стороны он объясняет словами Бахауллы из книги Его Завета, в которых Он говорит, что все взоры должны быть устремлены на Средоточие Завета (Абдул-Баха), и теми интригами и распрями, которые на протяжении двух поколений раздирали семью Явления Божия. В другой части своего дневника Юнис Хан описывает, как он сам впервые увидел старшего внука Учителя: "Много дней населяющие Дом Паломников просили Афнана (отца Шоги Эффенди), чтобы он показал им мальчика. Однажды, неожиданно, в бируни (приемную Учителя) внесли четырехмесячного ребенка. Верующие с радостью приблизились к нему, однако я сказал себе: "взгляни на него только как на ребенка бахаи". Тем не менее, не в силах справиться со своими чувствами, я преклонил пред ним колени и на мгновение был совершенно заворожен красотой ребенка, приникшего к груди матери. Поцеловав его мягкие волосы, я ощутил в нем такую силу, какую трудно выразить словами, разве что сказать, что перед вами - Дитя на руках у Богоматери. Несколько дней лицо этого ребенка неотступно стояло у меня перед глазами, потом постепенно я позабыл его. Еще дважды довелось мне переживать подобное: когда ему было девять и когда ему было одиннадцать лет". Юнис Хан вспоминает также, что когда он увидел в младенце Шоги Эффенди внутренние и внешние свидетельства его величайшей духовности и неповторимого характера, он не мог больше сдержаться и доверил некоему старому и почтенному верующему те памятные, слышанные им от Абдул-Баха слова о том, что в руках этого мальчика - победа Дела Божия. Но, когда бы это ни произошло, факт заключается в том, что до того, как Учитель не скончался в ноябре 1921 года и Его Завещание не было найдено в Его сейфе, вскрыто и оглашено, никто из бахаи в мире не знал, что Шоги Эффенди - это та самая "несравненная жемчужина", причем столь несравненная и славная, что Абдул-Баха оставил его единственного после Себя вплоть до ноября 1957, когда он был призван в те Моря, что его породили. Шоги Эффенди родился в двадцать седьмой день месяца Рамазан, в 1314 году по мусульманскому летоисчислению. Это было воскресенье, 1 марта 1897 года по григорианскому календарю. Эти даты мы находим в одной из записных книжек Шоги Эффенди, которые он вел собственноручно в дни своего детства. Он был первым, старшим внуком Абдул-Баха, рожденным Его старшей дочерью Зийа Ханум и ее мужем Мирзой Хади Ширази - одним из семейства Афнанов, приходившимся родственником Бабу. Дед его неизменно обращался к нему Шоги Эффенди, и Он же наказал, чтобы к его имени постоянно добавляли титул "Эффенди", и даже просил его отца, чтобы тот называл его именно так, а не просто "Шоги". Слово "Эффенди" обозначает примерно то же, что "сэр" или "мистер" и добавляется к имени мужчины в знак уважения, как слово "Ханум", обозначающее "леди" или "мадам", добавляется к имени женщины.
В день рождения Шоги Эффенди Абдул-Баха и Его семья все еще были пленниками турецкого султана Абдул-Хамида; до тех пор, пока революция младотурков в 1908 году и последующее освобождение политических заключенных не освободила их от изгнания, которое для Него и Его сестры продлилось более сорока лет. В 1897 году все они жили в доме, известном как дом Абдуллы-паши - бывшем каменном здании больших турецких военных казарм, где Бахаулла, Абдул-Баха и сопровождавшие Их верующие были заключены с момента первого вступления на землю Акки в 1868 году. Это было то самое здание, где первая группа паломников в Запада посетила Учителя зимой 1898-99 годов и куда съезжались впоследствии многие первые верующие Запада; на омнибусе, запряженном тремя лошадьми, они добирались от Хайфы до Акки, въезжали в укрепленный город-тюрьму и как гости проводили несколько дней в Его доме. Оттуда же ?Абду?л-Бах?, уже после Своего освобождения, переехал в Хайфу, находившуюся в двенадцати милях на другой стороне залива Акки. Пройдя через галерею, опоясывающую верхний этаж здания, они попадали в маленький закрытый сад, где росли цветы, плодовые деревья и несколько высоких пальм, откуда длинная лестница вела наверх в открытый дворик, двери из которого вели в разные комнаты и длинный коридор, по сторонам которого тоже находились жилые помещения.
Чтобы понять, что творилось в сердце Абдул-Баха, когда в возрасте пятидесяти трех лет у Него родился первый внук, надо вспомнить, что Он уже успел потерять не одного сына, самым дорогим и удивительным из которых был Хусейн, маленький мальчик красивой наружности и с большим достоинством, скончавшийся всего лишь несколько лет отроду. Их четырех оставшихся в живых дочерей Абдул-Баха три принесли Ему тринадцать внуков, но лишь старшей удалось подтвердить высказывание о том, что "дитя есть тайная сущность его родителя", не только в том значении, что она хотела подчеркнуть  наследственные достоинства своего отца, но что ребенок вел свой род от Пророков Господних и унаследовал благородство от своего деда Абдул-Баха. Глубина чувств Абдул-Баха в это время нашла выражение в Его собственных словах, в которых Он ясно утверждает, что имя Шоги - дословно "устремляющийся" - было дано Его внуку Господом: "... Боже! Это ветвь, произросшая от древа Твоей милости. Благодатью Твоей дано будет ему возрасти, и потоки щедрот Твоих сделают его цветущей и плодоносной ветвью. Да возрадуются очи родителей его, Ты, кто даешь тому, кому пожелаешь, и Ты даровал ему имя Шоги, дабы мог он стремиться к Твоему Царству и воспарить в пределы незримого!" Из-за признаков, которые Шоги Эффенди выказывал еще в самую раннюю пору, симпатия к нему Учителя пускала в Его сердце все более глубокие корни.
Мы счастливы, что располагаем рассказом Эллы Гудалл Купер, одной из певых западных верующих, о встрече, свидетельницей которой она стала - встрече между Абдул-Баха и Шоги Эффенди - во время своего паломничества в марте 1899 года в доме Абдуллы-паши: "Однажды... я присоединилась к женщинам Семьи в комнате, где Пресвятой Лист обычно пилf свой утренний чай; возлюбленный Учитель сидел в любимом углу дивана, откуда через окно справа Он мог наблюдать крепостной вал и расстилавшееся внизу лазурно-голубое море. Он трудился, записывая Скрижали, и мирную тишину комнаты нарушало только кипенье самовара, в котором молодая служанка готовила чай. Но вот Учитель оторвался от работы и с улыбкой попросил, чтобы Зийа Ханум спела молитву. Когда она закончила, из двери, напротив которой сидел Абдул-Баха, показалась маленькая фигурка. Сняв туфли, он вошел в комнату, не отрывая глаз от лица Учителя. Абдул-Баха взглянул на него с такой любовью и приветливостью, будто взглядом позвал мальчика к Себе. Шоги, красивый маленький мальчик, с камейно тонкими чертами лица и выразительными темными глазами, в которых светилась душа, медленно приближался к Учителю, словно тот притягивал его некоей невидимой нитью. И вот он уже стоял перед Ним. Абдул-Баха не обнял его; Он сидел совершенно неподвижно, только несколько раз медленно и величаво кивнул, как бы говоря: "Понимаешь? Наша связь - не просто физическая связь между дедом и внуком, а нечто куда более глубокое и значительное". Пока мы, затаив дыхание, следили за происходящим, мальчик поднял полу халата Абдул-Баха, почтительно приложил ее ко лбу, поцеловал, - и все это ни на минуту не сводя глаз с лица обожаемого Учителя. Через мгновение он отвернулся и принялся играть, как любой нормальный ребенок... В то время он был единственным внуком Абдул-Баха... и естественно все паломники крайне интересовались им". Какова же должна была быть борьба в душе деда, чтобы держать в таких строгих рамках Свою любовь к ребенку - так, чтобы ни малейший ее проблеск не подверг опасности его жизнь, ибо ненависть и зависть Его многочисленных врагов неустанно искали ахиллесову пяту, дабы добиться Его погибели и падения. Много раз, когда Шоги Эффенди вспоминал об Абдул-Баха, я чувствовала, сколь безгранична и всепоглащающа была его собственная любовь к Учителю, однако он понимал, что Абдул-Баха скрывает Свою страстную привязанность, чтобы оградить его и предохранить Дело Божие от врагов и недоброжелателей.
Шоги Эффенди был небольшого роста, очень чувствительный, подвижный и озорной ребенок. Он не отличался крепким здоровьем, и это служило постоянным источником беспокойства его матери. Однако впоследствии он обладал железной конституцией, что вкупе с феноменальной силой характера и воли позволяло ему преодолевать любые препятствия на своем пути. На первых фотографиях мы видим худощавое лицо, огромные глаза и красиво очерченный подбородок, отчего в детстве лицо его походило на сердечко. Уже на этих ранних портретах заметна грусть, мечтательная задумчивость, склонность к страданию, которая подобна тени на стене - детской тени, принявшей размеры взрослого человека. Будучи уже мужчиной, он сохранил изящество и хрупкость сложения, что делало его физически больше похожим на его прадеда - Бахауллу. Он говорил мне, что сестра Абдул-Баха, Пресвятой Лист, беря его руки в свои, говорила: "Как они похожи на руки моего отца". У него были, что я называю "интеллигентные" руки: довольно широкая ладонь, сильные нервные пальцы, выступающие вены; он очень выразительно жестикулировал и был уверен в движениях. Амелия Коллинз, много лет прожившая в Хайфе, всегда говорила, что по этим рукам можно понять, сколь нелегка жизнь Хранителя. У него были те обманчиво карие глаза, которые людям, не имеющим возможности заглядывать в них так часто, как это делала я, иногда кажутся голубыми. На самом деле они были прозрачно ореховые, временами принимая теплый сероватый оттенок. Я никогда не видела такого выразительного лица и глаз, как у Хранителя; каждое переживание, каждая мысль отражались на его лице, как свет и тени отражаются на воде. Когда он был счастлив или обрадован чему-то, у него была привычка так широко открывать глаза, что они всегда казались мне двумя прекрасными солнцами, встающими над горизонтом, сияющими от переполняющего их чувства. Негодование, гнев, скорбь всегда одинаково ясно отражались в них, и, увы, поводы к тому были, настолько полной проблем и печалей была его жизнь. Ноги у него были такие же красивые, как и руки, маленькие, с высоким подъемом, производящие впечатление силы.
Может быть, это прозвучит неуважительно по отношению к Хранителю, если назвать его озорным ребенком, но он сам всегда говорил мне, что был признанным вожаком среди ребятни. Полный высоких помыслов, вдохновения, бесстрашный, маленький мальчик был неистощим на выдумки; если где-то что-то затевалось, то за этим, конечно же, стоял Шоги Эффенди! Эта неуемная энергия часто служила источником беспокойства, когда он сломя голову носился по высокой крутой лестнице, а паломники, столпившись внизу, ожидали появления Учителя. Его бурные чувства невозможно было ничем обуздать, но именно за счет своего энтузиазма он, повзрослев, превратился в неутомимого, несгибаемого предводителя сил Бахауллы, ведя их от победы к победе к духовному завоеванию всей Земли. Мы располагаем весьма достоверным свидетельством этого качества Хранителя: желая сделать приятное Своему маленькому внуку, Сам Абдул-Баха написал ему на использованном конверте короткое послание: "Шоги Эффенди - человек мудрый, но крайне непоседливый!" Из этого, однако, вовсе не стоит делать вывод, что Шоги Эффенди был человек плохо воспитанный. Детям на Востоке - а уж тем более детям Абдул-Баха - прививают хорошие манеры с раннего возраста. Семья Бахауллы происходила от царей, и благодаря семейной традиции, независимо от Его учения, которое рассматривает вежливость как нечто обязательное, благородное воспитание и правила хорошего тона отличали Шоги Эффенди с детских лет. В те времена было принято вставать на заре и проводить первый час дня в комнате Учителя, где читали молитвы, а затем вся семья завтракала вместе с Ним. Дети сидели на полу, скрестив ноги, скрестив руки на груди, с видом величайшего почтения; если их просили спеть для Абдул-Баха, то между ними никогда не было никаких ссор или пререканий. Завтрак состоял из чая, который кипел, булькая в большом медном русском самоваре, и подавался очень горячим и сладким, из белого пшеничного хлеба и козьего сыра. Доктор Зийа Багдади, близкий друг семьи, вспоминая об этих днях, рассказывает, что Шоги Эффенди всегда появлялся первым, боясь опоздать, после того как однажды получил хорошую встрепку - и не от кого-нибудь, а от собственного деда! Он также рассказывает историю о первой Скрижали, которую Шоги Эффенди получил от Абдул-Баха. Доктор Багдади вспоминает, что, когда Шоги Эффенди было всего пять лет отроду, он не отставал от Учителя с просьбой написать что-нибудь для него, и тогда Абдул-Баха собственной рукою начертал следующее прочувствованное послание: "Во имя Господне! О Мой Шоги! у Меня совершенно нет времени для разговоров - оставь Меня! Ты просил написать - Я написал. Что еще Я могу сделать? В твоем же возрасте лучше заниматься не чтением и письмом, а предаваться играм, распевая молитвы в честь Благословенной Красы так, чтобы лучше запомнить их и чтобы Я мог слышать твое пение, потому что времени более у Меня ни для чего нет". Вероятно, что когда этот драгоценный подарок попал в руки мальчика, он вспомнил все молитвы Бахауллы, какие знал и принялся распевать их так громко, что было слышно на всю округу; когда же родители и другие члены семьи Учителя принялись ему выговаривать, то, по свидетельству Доктора Багдади, Шоги Эффенди ответил: "Учитель написал, чтобы я пел так, чтобы Он мог меня слышать! Вот я и стараюсь!" - и продолжал петь своим высоким голоском по нескольку часов в день. Наконец родители стали умолять Учителя остановить его, но Тот отвечал, чтобы они оставили Шоги Эффенди в покое. Такова была одна сторона этого задания. Другая же заключалась в следующем: распевая молитвы, маленький мальчик запомнил некоторые из трогательных отрывков, написанных Абдул-Баха после кончины Бахауллы, и, когда он пел, слезы искреннего горя катились по маленькому лицу. Из другого источника нам доводилось слышать, что когда некий западный гость, живший в то время в Его доме, попросил Его явить несколько молитв специально для маленьких детей, то Абдул-Баха исполнил его просьбу, и первым, кто выучил и стал распевать эти молитвы, был Шоги Эффенди, который и позже пел их на встречах своих друзей. Няня Шоги Эффенди любила вспоминать случай, когда Учитель пожелал позвать для своего маленького внука некоего мусульманина, певшего в мечети, чтобы тот хотя бы раз в неделю приходил и своим мелодичным голосом пел для мальчика стихи из Корана. У Самого Учителя, матери Хранителя и вообще у многих в семье были приятные, напевные голоса. Все это должно было произвести глубокое впечаление на Шоги Эффенди, который не переставал петь до конца дней. Голос его невозможно описать: полный. скорее средний, ясный, с красивыми переливами - пел ли он по-английски либо по-персидски, но, пожалуй, более красиво звучало на арабском и персидском. Мне оно всегда напоминало жалобное пенье голубки, одиноко примостившейся на ветви дерева. Сердце мое сжималось, когда  я слышала эту печальную жалобу, прорывающуюся сквозь уверенные звуки хорошо поставленного голоса; странным было и то, как необъяснимо менялся он, когда после пения в Усыпальнице Баба он отправлялся в Усыпальницу Учителя и читал там молитву Абдул-Баха "Ниц и в слезах, воздеваю я к Тебе руки..." В голосе Хранителя появлялась нежность и томление, которых мне больше никогда и нигде не доводилось слышать; перемена эта происходила всегда, всегда была одной и той же. В своих воспоминаниях об этих ранних днях один из верующих бахаи написал, что однажды, войдя в комнату Учителя, Шоги Эффенди взял Его перо  и пробовал написать что-то. Абдул-Баха ласково притянул его к Себе, тихонько похлопал по плечу и сказал: "Сейчас не время писать, сейчас время беззаботно играть, ибо много придется тебе еще писать в будущем". Однако желание ребенка учиться привело к тому, что в доме Абдул-Баха организовали классы, занятия на которых вел некий старый верующий-перс. Я помню, что однажды, скорее всего тогда он жил в Акке, Шоги Эффенди и другим детям более старшего возраста преподавала итальянка, которая была для них кем-то вроде гувернантки - седоволосая женщина в летах, она как-то навещала нас вскоре после нашей свадьбы. Хотя ранние годы Шоги Эффенди прошли в городе-тюрьме Акке, в окружении рвов и крепостных стен, с часовыми у двух ворот - это не значит, что он был совершенно лишен свободы передвижения. Ему часто приходилось навещать дома бахаи, живших в черте города, ходить в хан, где останавливались паломники, в сад Ризван и в Бахджи. Много раз дед с удовольствием брал его с Собой на эти прогулки. Нам говорили, что однажды он провел ночь в Бахджи, дом этот с тех пор стал домом для паломников; случалось, Абдул-Баха Сам укладывал его спать, повторяя: "Я скучаю по нему". Его брали с собой в Бейрут - единственный большой город во всем районе, куда часто ездили члены семьи Абдул-Баха. Доктор Багдади рассказывает, как во время одного из подобных посещений, когда Шоги Эффенди пяти-шестилетним мальчиком сопровождал своих родителей, Пресвятой Лист и других членов семьи, он провел большую часть дня в комнате Доктора Багдади, разглядывая медицинские книжки и картинки в них и задавая вопросы. Видимо, Шоги Эффенди хотелось увидеть действительное вскрытие, картинки не удовлетворяли его. Эта горячая страсть к знаниям (и, без сомнения, огромные глаза, глядевшие так настойчиво и вопрошающе) окончательно сломили сопротивление молодого студента-медика, у которого уже была на готове жертва - большая дикая кошка, и он приступил к вскрытию в присутствии Шоги Эффенди, его дяди и слуги, подстрелившего животное. Все следили завороженно, в полном молчании. Когда все было окончено, и доктор Багдади невольно задавлся про себя вопросом, что мог понять во всем этом такой маленький мальчик, то как же он был поражен, когда Шоги Эффенди слово в слово повторил все пояснения, которыми доктор Багдади сопровождал операцию. "Я подумал тогда, - пишет доктор Багдади, - что это не обычный ребенок, а воистину - бесценный, обворожительный ангел!" Поскольку одним из предметов, которые Шоги Эффенди изучал в 1916 году, была зоология, он наверняка вспомнил свой первый урок анатомии. Продолжая свой рассказ, доктор Багдади пишет, что в дополнение к столь необычной восприимчивости Шоги Эффенди был столь чувствителен и мягок по натуре, что если ему случалось обидеть кого-то из товарищей - даже если тот в чем-либо обманул его - он всегда сам обнимал и успокаивал его; перед тем как ложиться спать, он всегда просил своих маленьких друзей позабыть взаимные обиды. Иногда Шоги Эффенди беспокоили яркие, запоминающиеся сны, равно приятные и неприятные. Рассказывают, что однажды ночью он проснулся с плачем и Учитель попросил няню принести Шоги Эффенди к Нему, чтобы успокоить его; обратясь к Своей сестре, Пресвятому Листу, Учитель сказал: "Смотри, ему уже снятся сны!" Существует крайне мало свидетельств того, каким представлялся людям иных религий этот внук Абдул-Баха. Тем не менее одно из них заслуживает того, чтобы привести его целиком. Это воспоминания немецкого женщины-врача, Й. Фальшер, жившей в Хайфе и пользовавшей женщин в доме Абдул-Баха. Следует помнить, что ее исключительно интересный рассказ стал известен только спустя одиннадцать лет после рассказываемых событий, но значения своего он не утратил. "Когда я вернулась домой 6 августа 1910 года после профессионального визита на гору Кармель, наш старый слуга Хадштиле сказал мне: "Только что здесь был слуга от Аббаса Эффенди и попросил доктора прийти в "ассер" (три часа) на женскую половину дома Учителя, потому что у одной из женщин сильно разболелся палец". Мне не хотелось так рано отправляться с визитами в субботнее утро. Но поскольку я знала, что Учитель никогда не пошлет за мной в такое время без серьезной на то причины, то решила идти... Когда все было закончено, а на палец и руку я наложила повязку, Бейа Ханум отправила маленькую страдалицу в постель и пригласила меня немного отдохнуть и перекусить вместе с прочими женщинами. Мы потихоньку пили кофе, беседуя на турецком, который для меня легче арабского, когда в комнату вошел слуга и сказал: "Аббас Эффенди хочет, чтобы доктор зашла к Нему в "селамик" (комнату для рисования), прежде чем уйдет". ...Учитель попросил  меня рассказать, как обстоит дело и миновала ли уже опасность заражения крови. Я дала Ему утвердительный ответ. В эту минуту в комнату вошел зять - муж старшей дочери Аббаса Эффенди - с явным намерением попрощаться с Учителем. Поначалу я не заметила, как вслед за высоким полным достоинства мужчиной в комнате оказался его старший сын, Шоги Эффенди, и, по восточному обычаю поцеловав Ему руку, приветствовал своего боготворимого деда. Я уже несколько раз мельком видела мальчика. Бейа Ханум недавно рассказала мне, что этот отрок примерно двенадцати лет отроду - старший из мужчин, прямых наследников Пророка, и является единственным преемником и представителем визиря, т.е. Учителя. Пока Аббас Эффенди на персидском обсуждал какое-то дело с отцом Шоги Эффенди, Абу Шоги, стоявшим перед Ним, внук, вежливо поприветствоватв нас, и поцеловав руку своей двоюродной бабушки, в самой почтительной позе расположился у двери. В эту минуту в комнате появилось довольно большое число знатных персов, возгласы приветствия и прощания смешались, люди  входили и выходили, все это длилось около четверти часа. Бейа Ханум и я отошли к окну и вполголоса продолжали наш разговор на турецком. Тем не менее я не могла отвести глаз от еще очень молодого внука Аббаса Эффенди. На нем был европейский летний костюм: короткие штаны с длинными чулками, выше колен и короткая куртка. По росту и сложению ему можно было дать тринадцать или даже четырнадцать лет... На детском его лице, смуглом, уже достаточно серьезном меня прежде всего поразили большие печальные  глаза. Мальчик неподвижно застыл на своем месте, поза его выражала покорность. Отец Шоги Эффенди  и сопровождавший его мужчина попрощались с Учителем, но, прежде чем выйти, отец что-то шепнул сыну, после чего тот неспешным, размеренным шагом, совсем как взрослый, приблизился к своему возлюбленному деду, дождался, пока к нему обратятся, ясным звонким голосом ответил на персидском и со смехом был отпущен, хотя прежде ему снова было дозволено почтительно поцеловать руку деда. На меня произвело глубокое впечатление то, как мальчик медленно удалялся из комнаты, а его темные, лучащиеся умом и искренностью глаза ни на миг не отрывались от голубых, магически мерцающих глаз его деда. Аббас Эффенди встал и подошел к нам, мы мгновенно поднялись, но Учитель попросил нас, чтобы мы сидели по-прежнему, и Сам присел рядом с нами на скамейку. Мы по обыкновению ждали, пока Он первым нарушит молчание, что Он вскорости и сделал: "Итак, дочь моя, - начал Он, - как тебе понравился Мой будущий Елисей?" - "Учитель, если говорить откровенно, у мальчика лицо и темные глаза мученика - человека, которому придется немало пострадать!" В раздумье Учитель устремил Свой взгляд поверх наших голов и лишь долгое время спустя вновь обратил на нас взгляд, сказав: "Взор Моего внука - не взор первопроходца, бойца или триумфатора, но в нем читается глубокая преданность, упорство и обязательность. И ты знаешь, дочь моя, почему он станет преемником тяжелого наследия - быть Моим Визирем (Главой, занимающим высокий пост)?" Не дожидаясь моего ответа, глядя более на Свою возлюбленную сестру и словно позабыв о моем присутствии, Он продолжал: "Бахаулла, Совершенство во Плоти - да благословенны будут Его слова - в прошлом, настоящем и во веки веков - избрал малого сего вовсе не потому, что я был Его первым сыном, а потому, что Своими внутренними очами прочел на моем челе печать Божию. Перед Своим вознесением к вечному Свету благословенное Явление напомнило мне, что и я тоже - независимо от первородства или возраста - должен буду выбрать из Своих сыновей и внуков того, кого Господь предназначит для сей великой миссии. Мои сыновья отошли в вечность еще в юные годы, и лишь у одного маленького Шоги Я вижу тень великого призвания в глубине его темных глаз". Последовала еще одна долгая пауза, затем, вновь обращаясь ко мне, Учитель произнес: "В наши дни Британская империя - величайшая в мире, и все больше расширяет свои границы, а язык ее стал всемирным. Мой будущий Визирь должен подготовиться к своим нелегким обязанностям в самой Англии, но прежде он должен получить здесь, в Палестине, фундаментальные знания в области восточных языков и овладеть мудростью Востока". Здесь я позволила себе вмешаться: "Но разве западное образование, особенно английского образца, жесткое по своей натуре, не опутает его гибкий ум путами интеллектуализма,  не стеснится догмами и условностями его восточной иррациональной интуиции, так что он уже не сможет быть слугой Всемогущего, а превратится в раба рационального западного оппортунизма и пустой повседневной жизни?" Долгое, долгое молчание! Затем Аббас Эффенди Абдул-Баха поднялся и громко и торжественно произнес: "Я вверяю Своего Елисея не британскому образованию. Я посвящаю и вверяю его Всемогущему. Божий взор будет следить за моим чадом в и Оксфорде - Иншалла (Да сбудется воля Господня)!" Не прощаясь, не сказав более ни слова, Учитель вышел из комнаты. Попрощавшись с Бейа Ханум, выходя, я увидела в саду Учителя, который стоял, очевидно погруженный в глубокие раздумья, глядя на смоковницу, усыпанную плодами. В ноябре 1921 года, будучи в Лугано, я узнала о кончине Аббаса Эффенди Абдул-Баха в Хайфе, и мои мысли вернулись к тому далекому августу 1910 года, и я пожелала всего доброго Елисию - Шоги - Иншалла!" Поскольку много лет спустя Абдул-Баха просил Своего доброго друга, лорда Лэмингтона, известного шотландского пэра и человека, который глубоко уважал Его и восхищался Им, помочь Шоги Эффенди устроиться в один из колледжей Оксфордского университета, то, возможно, Он и поделился с доктором Фальшеер Своими планами, но об этом мы не имеем достоверных свидетельств. Когда Абдул-Баха переехал в Свой новый дом в Хайфе, в котором члены Его семьи жили с февраля 1907 года, в каждой из комнат жил кто-то из членов Его семьи; в конце концов семьи двух из Его дочерей переехали в собственные дома неподалеку от дома Абдул-Баха, но дом был по-прежнему переполнен родственниками, детьми, слугами, паломниками и гостями. Позже, когда Шоги Эффенди возвращался домой из школы, небольшая его комната помещалась рядом с комнатой Абдул-Баха. Поскольку электрическое освещение еще только монтировалось и было подключено лишь после кончины Абдул-Баха, то семья пользовалась керосиновыми лампами. Зачастую, когда Учитель видел, что в комнате Шоги Эффенди глубокой ночью еще горит свет, Он подходил к дверям и говорил: "Довольно, довольно! Пора ложиться!" Но на самом деле усердие и серьезность Шоги Эффенди доставляли Ему большое удовольствие. Хранитель рассказывал мне, что как-то Учитель зашел в рисовальную комнату, где он работал, и встал у окна, глядя в сад, не поворачиваясь к внуку; смех и веселая болтовня доносились из соседней комнаты. Абдул-Баха повернулся к Шоги Эффенди и сказал: "Мне бы хотелось, чтобы и ты был как они - более земным". В другой раз Шоги Эффенди  рассказывал мне, как Учитель сказал Своей жене: "Взгляни в его глаза, они - как родниковая вода". Еще он вспоминал, как Учитель, явно стоявший у окна, выходящего на главные ворота, увидел, как Шоги Эффенди вошел и быстро взбежал по лестнице. Послав за ним, Он сказал: "Не суетись, держись спокойно, с достоинством!" Это было уже в ту пору, когда Шоги Эффенди подрос и помогал Учителю во многих работах. В дни перед отъездом в Англию он носил длиннополый восточный костюм, подпоясанный кушаком и красную феску на голове. На фотографиэях часто видно, как шла она ему: прядь мягких, темных, почти черных волос выбивалась на широкий гладкий лоб, лицо несколько располнело, однако сохраняло прежнюю красоту, прежние твердые очертания подбородка и большие, казавшиеся черными глазами. В его губах запоминалось то, что очертания нижней почти полностью повторяли верхнюю, причем цвет их был ярко-красный. Став юношей, он всегда носил маленькие, коротко подстриженные темные усы. До поездок Учителя на Запад домочадцы Его держались куда более восточных привычек. После Его возвращения мало-помалу кое-какие западные привычки стали проникать в их жизнь. Вспоминаю такие строки из своего из своего дневника: "Шоги Эффенди только что очень живо изображал, как обычно проходил ленч в доме Учителя в Его времена. Около одиннадцати утра Учитель появлялся в большой зале и спрашивал: "Ам Кули, ссат шане? (Который теперь час?)" В обязанности Ам Кули входило  сообщать точное время. Служанки клали на полу старой чайной комнаты большой лоскут материи и вкатывали из коридора, где он стоял, большой, тяжелый круглый стол на низких ножках; его помещали на "скатерть", а на самом столе раскладывали несколько старомодных металлических тарелок (возможно эмалевых)  и несколько ложек - не по числу завтракающих, а наугад, потом разбрасывали по столу нарезанный хлеб и накрывали его салфетками... Учитель входил, усаживался и призывал "байа беншнид" (войти и сесть) всех присутствующих: Своих зятей, Своего дядю, Своего двоюродного брата и т.п... и первым начинал есть - когда ложкой, а когда и руками. Иногда Он Сам подкладывал в тарелки окружавшим Его рис и прочее Собственными руками. Когда завтрак близился к середине, с кухни появлялась Ханум (Пресвятой Лист), снимал туфли в коридоре и с тарелкой какого-нибудь особенно лакомого блюда занимала место рядом с Учителем; место это всегда оставляли специально для нее. Постепенно подходили и остальные - женщина-гости, дети, дочери Учителя и т.д. (Учитель и мужчины, откушавшие первыми, первыми же и уходили из-за стола). После этого, говорит Шоги Эффенди, начинался настоящий бедлам: детские крики, возня, все начинали говорить разом и очень громко. Он сказал, что старшие дети, и он тоже, всегда следили, стараясь получить еду из рук Ханум, потому что считалось, что она всегда даст что-нибудь самое вкусное. Они называли это "кусочек от Ханум"; обычно он и доставался Хранителю - ее любимцу! После знатных дам место за тем же столом занимали служанки... После возвращения Учителя с Запада и трапезы устраивались все более на западный манер: появился фарфор, ложки, ножи, вилки и прочее..." Но вернемся в Акку, когда Шоги Эффенди был еще совсем маленьким. Хотя нет никаких сомнений, что Абдул-Баха старался делать все, чтобы детство Шоги Эффенди протекало как можно радостнее и спокойнее, невозможно было скрыть от столь чуткого и проницательного ребенка серьезные опасности, угрожавшие его возлюбленному деду в годы непосредственно предшествовавшие свержению турецкого султана. Постоянные посещения турецких чиновников, посылаемых раследовать ядовитые измышления, которые нарушители Завета выдвигали против Абдул-Баха, их постоянные злоумышления против самой Его жизни, страх перед разлукой и новой ссылкой в Ливию - должны были создавать в семье Учителя атмосферу тревоги и постоянного беспокойства, которая не могла не коснуться и Шоги Эффенди. Это было время разгула нарушителей Завета; община верующих, прибывших в ссылку вместе с Бахауллой, за исключением горстки  верных Ему до конца, была по большей части заражена этим смертельным заболеванием; некоторые открыто принимали сторону мятежного брата Абдул-Баха, Мухаммада Али, другие скрыто симпатизировали ему. Именно в эти годы Абдул-Баха строго-настрого запретил Шоги Эффенди пить кофе в доме у кого-либо у бахаи. Он боялся, что его драгоценного внука могут отравить! Шоги Эффенди рассказывал мне об этом сам, а когда человек вспоминает, какой опасности подвергался он, всего лишь маленький мальчик, легко представить, какая опасность угрожала всей семье. Возможно, потому, что положение ухудшалось день ото дня, Абдул-Баха послал Шоги Эффенди с его няней в Хайфу, где еще оставалось некоторое количество преданных верующих; когда точно это произошло, я не знаю, могу сказать только, что он был тогда еще совсем маленьким. Первым его иностранным языком был французский, и, хотя в более поздние годы он неохотно пользовался им в официальных случаях, поскольку считал, что со временем стал забывать его и утратил прежнюю легкость, но, по крайне мере на мой слух, владел им в совершенстве и неизменно мог сделать любое добавление или пояснение на французском  с исключительной легкостью. В 1907 году он жил все с той же своей няней, Хаджар Катун, которая не расставалась с ним с детских лет, в нововыстроенном доме Абдул-Баха, который и стал Его последним пристанищем, а впоследствии - домом Хранителя. Именно здесь Шоги Эффенди приснился очень важный сон, который он пересказал мне, а я его записала. Он сказал, что когда ему было лет девять-десять и он жил со своей няней в этом доме и ходил в школу в Хайфе, ему приснилось, что он и другой мальчик, его приятель-араб, находятся в комнате, где Абдул-Баха обычно принимал Своих гостей в Акке, где Он жил и где родился Шоги Эффенди. В комнату вошел Баб, и одновременно появился человек с револьвером; он выстрелил в Баба, а затем сказал Шоги Эффенди: "Что ж, теперь твоя очередь", - и стал гоняться за ним по комнате, стреляя в него. В этот момент Шоги Эффенди проснулся. Он рассказал о сне своей няне, и та попросила передать его Мирзе Асадулле, чтобы тот поведал обо всем Учителю. Мирза Асадулла записал услышанное и послал Учителю, Который в ответ явил Шоги Эффенди следующую Скрижаль. Странно, сказал Шоги Эффенди, но все это произошло как раз в то самое время, когда жизни Учителя грозила великая опасность и Он составил одно из Своих Завещаний, в котором назначил Шоги Эффенди Хранителем. Клянусь Господом! О мой Шоги, сон твой - к добру. Он доказывает, что, дабы оказаться пред ликом Того, Кто Свят, пусть душа моя и будет принесена Ему в жертву, Существо Возвышенное восприняло милость Божию и обрело Его величайший дар и высшее благоволение. Сон твой - истина. Надеюсь, что ты явишь чувства, достойные Красы Абха, и будешь приумножать день за днем свою веру и знания. Ночи посвящай молитве, днем же - исполняй свои обязанности. Абдул-Баха
Шоги Эффенди был особенно привязан к своей няне, о которой Абдул-Баха упоминает в письме к Своей сестре: "Поцелуй Шоги Эффенди, этот цветок в саду услад, и передай привет Хаджар Катун". В своем дневнике я записала: "Сегодня вечером Шоги Эффенди говорил мне, как он расстроен тем, что няня, которую он привез с собою, умерла в Александрите. Он добавил, что его мать решила избавиться от нее, когда та состарилась, и он горько переживал из-за этого, хотя ему было тогда всего лет десять. Когда пришло известие о ее смерти, он находился в Карме - саду своего отца. Он бродил по темному саду и кричал, призывая ее по имени - тогда ему было около двенадцати. Благоговейная любовь его к своей няне была притчей во языцех в его семье".
Поступил Шоги Эффенди в лучшую школу Хайфы - иезуитский колледж. Он рассказывал мне, что чувствовал себя там очень несчастным. И действительно я часто слышала от него, что он никогда не был по-настоящему счастлив в какой-либо школе или университете. Его врожденная жизнерадостность, чуткость и его окружение, разумеется столь отличавшиеся от того, что имели другие, не могли не отъединять его от них, и это было источником постоянной тоски и душевной боли; и в самом деле, он принадлежал к тем людям, в которых сочетание открытого и чистого сердца, глубокого ума и страстной натуры чаще всего являются источником многих страданий. Видя все это, Абдул-Баха решил перевести его в другую, католическую школу в Бейруте, которую он посещал как пансионер, но и там он чувствовал себя столь же несчастным. Когда об этом узнали в Хайфе, семья послала надежную женщину-бахаи, чтобы она сняла для Шоги Эффенди в Бейруте дом, заботилась  и ухаживала за ним. Вскоре после этого она написала его отцу, что он совершенно несчастен, похудел и вообще выглядит плохо. Отец показал это письмо Абдул-Баха, который как раз в это время вел переговоры с тем, чтобы Шоги Эффенди перевели в Сирийский протестантский колледж, впоследствии получивший наименование Американского колледжа в Бейруте, где имелась как школа, так и университет, и Хранитель поступил туда, когда получил то, что тогда приравнивалось к высшему образованию. Шоги Эффенди проводил каникулы дома, в Хайфе, по возможности вместе с дедом, которого он боготворил и служить Которому было высшей и самой заветной целью его жизни. Весь курс образования Шоги Эффенди строился так, чтобы он мог помогать Учителю, переводить для Него как устные беседы, так и Его писания на английский. Шоги Эффенди рассказывал мне, что в первые годы учения в Хайфе он просил Абдул-Баха дать ему свое, особое имя, чтобы отличаться от своих двоюродных братьев, которых всех одинаково звали Афнан. Тогда Учитель дал ему имя "Раббани", что значит "священный", и так называли его отныне его братья и сестры. Подобного в то время не практиковалось: людей называли по названию города, откуда они происходили, либо по имени какого-нибудь выдающегося члена их рода. Очень трудно точно проследить ход событий в эти годы. Все взоры были прикованы к деду, и, хотя многие любили и уважали Его старшего внука - когда светит солнце, светильник меркнет! Некоторые из паломников, скажем тот же Торнтон Чейз, который встречался с Учителем в 1907 году, первый из американских верующих, упоминает о собрании под названием "Шоги Афнан". И все же Чейз опубликовал фотографию, на которой Шоги Эффенди изображен в своем обычном, по всей видимости, для тех дней платье: короткие штаны, длинные темные чулки, феска на голове, куртка и широкий матросский воротник, закрывающий плечи. Но достоверного материала, необходимого, чтобы заполнить на данный момент все пробелы, недостаточно. Даже те, кто сопровождал Абдул-Баха в Его поездках по Западу и вел подробные дневники, вряд ли обращали внимание на тринадцатилетнего мальчика, постоянно державшегося возле Абдул-Баха, когда Он ездил по странам Европы и Америки.
Как только Абдул-Баха освободился после Своего многолетнего заключения, и обосновался на постоянное жительство в Хайфе, Он начал обдумывать план будущего путешествия. Американская газета "Бахаи Ньюс" в одном из своих отчетов за 1910 год пишет: "Нас спрашивали, собирается ли Абдул-Баха отправиться в Египет. Абдул-Баха не давал никакой информации, что в ближайшее время намерен оставить Хайфу... в течение двух дней Он допускал в Свое присутствие только Шоги Эффенди и Своего слугу". Один из верующих бахаи вспоминает, как сентябрьским вечером, незадолго до захода корабль, на котором Абдул-Баха отплывал в Порт-Саид в Египет, вышел из гавани; Шоги Эффенди, сидевший на ступенях дома Учителя в тоске и печали, заметил: "Учитель сейчас на борту этого корабля. Он оставил меня, но в этом наверняка есть тайная мудрость!" - или что-то в этом роде. Без сомнения, прекрасно зная, что творится на сердце у Его внука, любящий Учитель вскорости послал за мальчиком, чтобы смягчить удар, нанесенный первой серьезной разлукой с Ним; но больше упоминаний об этом событии нет. Мы знаем, что Учитель около месяца пробыл в Порт-Саиде, затем проследовал в Александрию, а не в Европу, что было Его первоначальным намерением. Как долго Шоги Эффенди пробыл с Ним в Египте, мы не знаем, но поскольку школы открываются в начале октября, было высказано предположение, что он вернулся в Сирию. Но что можно точно сказать, так это то, что в апреле 1911 года Шоги Эффенди снова был  вместе с Учителем в Рамлехе, предместье Александрии, поскольку американский бахаи, Луи Грегори, первая чернокожая Десница Дела, упоминает о том, что 16 апреля он видел "Шоги", красивого мальчика, старшего внука Абдул-Баха, и тот чрезвычайно почтительно и с любовью относился ко всем паломникам. В августе того же года Учитель отправился в Свою первую поездку по Европе и вернулся в декабре 1911 года. Сколько времени прошло, прежде чем Он вновь послал за Своим старшим внуком, мы не знаем, но зато можем с уверенностью сказать, что теперь у Него был план - возможно, зародившийся под влиянием путевых впечатлений, возможно - поскольку Ему очень недоставало Шоги Эффенди - план, заключавшийся ни больше ни меньше, чем в том, как взять Шоги Эффенди с Собой в Америку. Хранитель сам рассказывал мне, как Абдул-Баха велел заказать ему длинное платье  и два тюрбана, зеленый и белый, как у Него самого, чтобы Шоги Эффенди мог носить их на Западе; когда все это было готово и доставлено и Шоги Эффенди, облачившись в новое платье, предстал перед Учителем, глаза Его вспыхнули от гордости и радости за внука. То, какое значение эта поездка на Запад вместе с Абдул-Баха могла бы иметь для Шоги Эффенди, оценить невозможно, однако этому замыслу помешали разного рода махинации, подстрекателем которых был некий доктор Амин Фарид, позднее вероломно и подло примкнувший к партии нарушителей Завета, племянник жены Абдул-Баха, один из сопровождавших Его в Америку и бывший для Него таким постоянным исочником разного рода неприятных переживаний, что, по словам Шоги Эффенди, когда Учитель наконец 5-го декабря 1913 года оказался в Своем доме в Хайфе, Он первым делом прошел в комнату Своей жены и слабым голосом и словно отстраняя от Себя что-то сказал "Этот доктор Фарид вконец меня извел!" Сам Шоги Эффенди никогда не сомневался, что именно из-за козней Фарида ему не удалось совершить то историческое путешествие. 25и марта 1912 года Абдул-Баха, Шоги Эффенди, несколько секретарей и слуг отплыли на пароходе "Седрик" компании  "Уайт Стар Лайн" из Александрии в Европу. В Неаполе врачи на итальянской таможне заявили, что один из секретарей, слуга и Шоги Эффенди страдают заболеванием глаз и обязаны вернуться обратно. В своем дневнике Мирза Махмуд, вспоминая эти события, пишет, что, несмотря на все усилия, предпринимаемые Абдул-Баха, теми, кто Его сопровождал, и Его американскими друзьями, этим троим было отказано в праве спуска на берег, к тому же власти заявили, что, даже если им разрешат следовать далее, американская медицинская комиссия не пропустит их. Абдул-Баха провел целый день, делая все возможное, дабы изменить это решение, но к вечеру после печального прощания Он вынужден был сесть на корабль и отплыть  в Америку. Слова, с которыми Он обратился в ту ночь к сопровождавшим Его, совершенно очевидно доказывают, что Он считал повод, по которому Шоги Эффенди отправили обратно, надуманным: "Итальянцы посчитали нас турками, и отнеслись к нам соответственно. Троих из нас задержали. Секретарь и повар не в счет. Но почему они так строго обошлись с Шоги Эффенди, этим маленьким, беззащитным, беспомощным мальчиком? Они дурно обошлись с нами, хотя Я всегда помогал их общине в Александрии и Хайфе..." Шоги Эффенди говорил мне, что с глазами у него было все в порядке (он вообще никогда не страдал глазными болезнями), но доктор Фарид склонил Абдул-Баха отправить его обратно, с помощью всевозможных аргументов защищая точку зрения итальянских врачей. Он полностью объяснял исход дела вмешательством Фарида в ситуации, когда проявились столь характерные для него неограниченные амбиции и привычка к бесконечному интриганству. Легко представить, какую рану нанесло это пятнадцатилетнему мальчику, впервые в жизни отправившемуся в столь серьезное путешествие, но сколь более тяжкой была эта рана для Шоги Эффенди, так привязанного к своему деду, так переживавшего предстоявшее плавание на большом океанском пароходе в дни, когда столь долгие путешествия были относительно сулчайными и редкими! Он всегда вспоминал этот случай с грустью, но одновременно с той трогательной покорностью постоянным ударам, которыми награждала его жизнь. Легко объяснить это вмешательством Воли Божией, Его Промысла - но кто знает, ведь часто праведная поступь Бога подменяется ложными стезями, людскими злоумышлениями. Нет сомнения, что Учитель весьма горевал, однако не выдавал Своих чувств, чтобы тайна будущего Шоги Эффенди не раскрылась раньше времени и нечто еще более худшее не постигло бы его вследствие зависти окружающих. Мы располагаем письмом, которое Шоги Эффенди написал полгода спустя одному из секретарей Абдул-Баха в Америке; в нем он пишет, что, хотя и подписался на "Звезду Запада", получил не все номера и просит удостоверить его в том, что все номера, содержащие отчеты о пребывании Учителя в Америке, будут впредь доходить до него. С октября  он помечает свои письма адресом Сирийской протестанской школы, куда, как он пишет, он собирается скоро поступить. Подписывается он "Чоки Раббани". Кажется, в первые годы он писал свое имя именно так, а кроме того иногда "Шоуки" или "Шоги". В конце концов имя приобрело форму "Шоги", что в наибольшей степени соответствует его английскому произношению. В своей записной книжке тех бейрутских дней он выписывает его, полностью транслитируя - "Shawki Rabbani", но на письме он эту форму никогда не использовал.
Мысли Абдул-Баха, несмотря на Его невероятную занятость сначала в первые изнурительные месяцы в Америке, а затем в Европе, наверняка часто обращались к Его любимому внуку. Мы находим упоминание о Шоги Эффенди в трех письмах, которые Учитель адресовал Своей сестре, Пресвятому Листу, Бахийе Ханум, в них Он беспокоится о внуке и не может скрыть Своей великой люви к нему: "Срочно пиши мне обо всем, что происходит с Шоги Эффенди и ничего не скрывай; так будет лучше всего". "Поцелуй за меня свет очей возвышенных душ - Шоги Эффенди". Строки эти ясно указывают на то, как переживал Он за мальчика, хорошо зная, что дела его не всегда складываются лучшим образом и как жестоко он страдает в разлуке с Ним. Мы располагаем также Скрижалью, в которой Абдул-Баха выражает Свою обеспокоенность здоровьем мальчика, хотя я и не знаю точно, когда она была написана: Клянусь Господом! Да пребудет слава Всеславного на Шоги Эффенди! О ты, кто еще молод летами и улыбка сияет на твоем лице, Я понимаю, что ты был болен и тебе пришлось провести несколько дней в постели; но никогда не пренебрегай отдыхом, иначе, подобно Абдул-Баха, от чрезмерных трудов станешь слабым и не сможешь работать. Посему передохни несколько дней, в этом нет ничего страшного. Надеюсь, что и впредь пребудешь под защитой и покровительством Благословенной Красы. Наконец долгое путешествие завершилось и шестидесятилетний Учитель, изможденный Своими поистине грандиозными трудами, 16-го июня 1913 года вернулся в Египет. Вся семья поспешила увидеться с Ним, среди них и Шоги Эффенди, который впервые увидел Учителя через шесть недель после Его прибытия. Почему он не увиделся с возлюбленным Учителем раньше, быть может спросите вы? Но занятия в школе кончались только в начале июня, после чего Шоги Эффенди скорее всего пришлось плыть на пароходе из Бейрута в Хайфу (можно было добираться и по суше, караванном, что обошлось бы дешевле, но это был более долгий и тяжелый путь), где он присоединился еще к нескольким членам своей семьи и уже из Хайфы отправился в Египет, прибыв туда вместе с сестрой Учителя и прочими 1-го августа, в Рамлех, где Абдул-Баха вновь снял загородный дом. Шоги Эффенди так часто повторял, что "Учитель подобен океану", имея в виду, что Он способен принимать любые вести, как добрые так и дурные, внешне оставаясь при этом совершенно бесстрастным. Это невероятное самообладание лучше, чем любой газетный отчет, рисует тот факт, что, узнав о прибытии двух людей, которых Он любил больше всего в мире, Абдул-Баха провел целый час, беседуя с верующими и Своими друзьями, прежде чем вернуться домой и встретить их! Дневниковая запись от 2-го августа гласит: "Сегодня возлюбленный не пришел к нам утром, потому что принимал Пресвятой Лист  и тех, кто пришли с нею". Тот, кто попытается представить радость подобной встречи и прочтет эти безыскусные, незамысловатые, на первый взгляд, строки, тот поневоле проникнется атмосферой достоинства и уважения, которая  всегда царила в семье Абдул-Баха. Мы располагаем также некоторыми сведениями о жизни Шоги Эффенди там: прежняя привычка молиться в присутствии Абдул-Баха возобновилась, и Шоги Эффенди тоже, наверное, пел своим красивым молодым голосом, и Абдул-Баха время от времени подправлял его. В этом не было ничего необычного; я сама не раз слышала, как старшие члены семьи подсказывали верную ноту или подправляли интонацию, когда кто-нибудь читал стихи вслух; безусловно, в те годы Учитель не раз говорил то же Шоги Эффенди. Необычайно активный, всегда при каком-нибудь деле, Шоги Эффенди еще до возвращения в Бейрут постоянно в чем-то оказывал помощь Учителю. Он переписывал Его письма к персидским верующим, которые Абдул-Баха диктовал ему, сидя в саду своей виллы, где Он любил пить чай и принимал Своих гостей, исполнял Его мелкие поручения, вместе с другими принимая посетителей или встречая их на воказале. На мрассказывали, как Абдул-Баха посылал Шоги Эффенди показать Своими друзьями знаменитый парк и зверинец в Александрии, как он посетил Каир, где, как нетрудно представить, он тут же отправился смотреть пирамиды, поскольку в Шоги эффенди был жив дух любителя приключений, и он страстно мечтал увидеть дальние страны, о чем свидетельствует его глубокий интерес к журналу "Путешествия", который он выписывал из Америки. Абдул-Баха привлекал к себе огромное внимание: множество паломников стекалось к Нему из восточных и западных стран, среди них такие знаменитые первоучители и миссионеры, как Луа Гетсингер и Мирза Аб уль-Фазл, которые в конце концов успокоились в египетской земле, под одним и тем же могильным камнем много-много лет спустя; миссионеры, отправляющиеся в Индию, чтобы там распространять Весть Бахауллы; делегации молодых студентов-бахаи из Бейрута и Персии; многочисленные интервью, которые Учитель давал представителям прессы и людям самого разного общественного положения. Один из секретарей, бывших вместе с Ним в Америке, написал тогда, какими бесконечно радостными и благодатными были те драгоценные дни, проведенные рядом с Учителем. И если даже в памяти секретаря это запечатлелось так живо, то какое же действие все это должно было произвести на Шоги Эффенди, лишенного счастья сопровождать Абдул-Баха на Запад, столь исстрадавшегося в Его отсутствии и жаждавшего новостей о Нем целых пятнадцать месяцев? В шестнадцать лет сердце способно радоваться так, как редко случается позже; и несмотря на близящуюся войну, я уверена, что тот период, вплоть до кончины Учителя в 1921 году, был самым счастливым во всей жизни Шоги Эффенди. Помню два случая, связанных с днями, которые Шоги Эффенди провел в Египте рядом с Учителем и о которых он сам рассказывал мне. Он сказал, что однажды после обильной трапезы Учитель стал вспоминать о пребывании в Багдаде, когда Его Отец вернулся после добровольного отшельничества в горах Сулейманийа, когда все они были очень бедны - днях, тем не менее, когда из-под пера Бахауллы одно за другим выходили вдохновенные возвышенные писания и верующие каждую ночь до зари собирались, чтобы распевать их, приходя в экстаз от этого дивного Откровения, - и заключил Свой рассказ, сказав, что вкус черствого хлеба и фиников, которыми они питались тогда, слаще для Него любых иных яств. Другой случай удивил меня и многое для меня прояснил; я слышала его несколько раз: Шоги Эффенди рассказывал, что как-то возвращался из Александрии в Рамлех вместе с Учителем и неким пашой, ехавшим к Нему в гости, в наемной коляске; когда они добрались до места и вышли из коляски, Учитель спросил дюжего возницу, сколько Он ему должен, и тот запросил невообразимую цену; Абдул-Баха отказался платить, возничий настаивал, потом перешел к оскорблениям и наконец, схватив Учителя за кушак, грубо толкнул Его, продолжая настаивать на своей цене. Шоги Эффенди сказал, что все это, да к тому же происходившее на глазах у знатного гостя, привело его в крайнее смущение. Сам он был еще слишком мал, чтобы сделать что-нибудь и хоть как-то помочь Учителю, и чувствовал страх и бесконечное унижение. Напротив, Абдул-Баха сохранял совершенное спокойствие и отказывался от наглого требования. Когда же возница выпустил Учителя из своих рук, Тот заплатил ему ровно столько, сколько был должен, и, сказав, что своим поведением он сам лишил себя щедрых чаевых, которые Он намеревался ему дать, удалился в сопровождении Шоги Эффенди и паши! Безусловно, подобные случаи навсегда запечатлелись в памяти и наложили отпечаток на характер Хранителя, который никогда не позволял запугивать или обманывать себя и тех, кто работал с ним, в каком бы тяжелом и неудобном положении он ни оказывался. Зачатки характера, выработавшегося у Хранителя, мы видим еще в его детские и отроческие годы. В письме, отправленном из Бейрута 8-го марта 1914 года к одному из секретарей Учителя, которого он хорошо знал, он упрекает его в том, что тот редко ему пишет: "Немало времени прошло с тех пор, как я не получал никаких новостей из Хайфы и вообще ни слова от вас. Признаться, не ожидал этого. Надеюсь, что скудость корреспонденции сменится обилием писем с благими вестями из Святой Земли". Как твердо и величественно звучат слова семнадцатилетнего мальчика! Далее он выражает надежду на то, что "Наш Повелитель находится в добром здравии", и просит, чтобы все указания Учителя, а также информация, которой располагает его корреспондент касательно вопроса о Верховном суде, была прислана ему до 20-го марта. Глубина и проницательность, с какой он постигал любую мысль Учителя, прослеживается в этом письме, равно как и в другом, где он запрашивает все экземпляры "Звезды Запада", в которых освещалась поездка Абдул-Баха по Америке. Причем это же самое письмо косвенно высвечивает еще одну их сторон увлечений и характера Шоги Эффенди: "Я только-только закончил карту Соединенных Штатов. Получилось очень красиов и живописно. Пожалуйста, вышлите мне список городов, которые наш Повелитель посещал, по порядку. Тогда я смогутнанести их все на карту". Великий картограф мира Бахаи уже принялся за работу! В записных книжках Шоги Эффенди начиная с 1917 года мы находим отметки о всех днях, когда в дом, где он жил в Бейруте, доставляли лед - и это так типично для методичного стиля всей его работы. До конца жизни он датировал дни получения своей газеты - лондонской "Таймс", привычку выписывать которую он, несомненно, приобрел еще когда учился в Англии, - вероятно, лучшей ежедневной газеты на английском языке во всем мире, единственной, которую Бахаулла упоминает по названию в одной из Своих Скрижалей. В этих книжках также - подробно составленный календарь Бахаи, основные принципы Веры, записи на французском  о еврейских Пророках, вычисления солнечного и лунного циклов, измерения, таблица весов, копии Скрижалей и данные, показывающие, что он работал над системой счисления абджад, равно как и масса других вещей. Шоги Эффенди всегда вел активную переписку со своими друзьями-бахаи. Из одного из таких писем, адресованных некоему Сеийду Мустафе Роуми в Бирму и датированных "Кайфа, Сирия, 28 июля 1914 года", он пишет, что весьма рад "благим вестям  о быстром прогрессе Дела на Дальнем Востоке", что он показывал это письмо Учителю и "Святая добрая улыбка осветила Его лицо, а сердце преисполнилось радости. В тот раз я зашел узнать, в добром ли здравии Учитель, и записал несколько Его высказываний, которые и привожу. "Где бы и когда бы Я ни услышал благие вести о Деле, физическое мое самочувсвтие сразу улучшается". Поэтому могу сообщить, что Учитель чувствует себя прекрасно и счастлив. Передайте эти радостные новости индийским верующим. Очень надеюсь, что это удвоит их мужество, стойкость и рвение в распространении Дела". Шоги Эффенди также играл главенствующую роль во всех мероприятиях студентов-бахаи, учившихся в Бейруте, через который проходило множество паломников из Персии и Дальнего Востока на своем пути в Хайфу и обратно. В другом письме тому же корреспонденту с пометой "Сирийский протестантский колледж, Бейрут, Сирия, 3-го мая 1914 года" он пишет: "Возвращаясь к нашей деятельности в колледже, наши собрания, о которых я вам уже писал, реорганизованы, и только сегодня мы рассылаем письма с благими вестями из Святой Земли собраниям бахаи разных стран". В феврале 1915 года Шоги Эффенди получил первую премию на конкурсе Фрешмен-Софмор (за что именно не указано), учрежденном Студенческим союзом. Он хорошо учился, но сам никогда не претендовал на то, чтобы его считали выдающимся, блестящим ученым. Существует очень большая разница между глубоким, всеохватным, дальновидным и последовательно логичным умом и таким складом ума, который, движимый чаще тщестлавием или расчетом, позволяет завоевывать популярность среди соучеников. В натуре Шоги Эффенди эти качества (я имею в виду тщеславие и расчет) отсутствовали полностью. Его воспламеняла высшая цель - служить Абдул-Баха и хотя бы отчасти облегчить груз трудов и забот, легших на Его плечи. В письме, датированном 15-ым января 1918 года, которое Шоги Эффенди прислал Ему из Бейрута, он сам пишет об этом так: "Я продолжаю учиться и овладевать знаниями, концентрируя на этом все свои усилия и стараясь делать все возможное, дабы приобрести то, что сможет помочь мне служению Делу в будущем". Едва вернувшись в Бейрут из Хайфы после рождественских каникул, Шоги Эффенди "по прибытии" туту же написал о том, что он "счастлив благополучно добраться до университета" после дождливой и холодной дороги. Каждая фраза письма Шоги Эффенди буквально излучает "любовь и страстную тоску" по  Учителю; заканчивается оно та: "Я послал Вам  по почте немного сыра, надеюсь, он Вам понравится". Подписано это послание: "Твой покорный и смиренный слуга Шоги". Если вспомнить, что за годы войны десятки тысяч были обречены голодной смерти в Ливане, то только тогда можно оценить истинное значение посланного в подарок куска сыра. То, что годы войны, в течение которых Шоги Эффенди учился в Бейруте, чтобы получить степень бакалавра искусств в Американском университете, омрачали его дух постоянным беспокойством, явствует из письма, написанного в апреле 1919 года, где он упоминает о "долгих и мрачных годах, кровавых, голодных, с витающим повсюду духом разложения, когда Святая Земля был оторвана от остального мира и переживала невероятные унижения, проявления тирании и разрухи..." Это были годы постоянно растущей опасности, нависшей над его возлюбленным дедом, годы ужасного голода, от которого страдало большинство населения, годы лишений, коснувшихся всех, не исключая и его семьи. По мере того как расколовшая мир борьба приближалсь к концу. угроза бомбардировки Хайфы союзниками возросла настолько, что Абдул-Баха решил переселить Свою семью в небольшую деревню у подножия холмов на другой стороне залива Акки, где они прожили несколько месяцев  и где Он тоже проводил часть времени. Но самая большая угроза жизни Учителя  и Его семьи возникла в тот момент, когда главнокомандующий турецкими войсками "жестокий, всесильный и беспринципный Джамал-паша, закоренелый враг Веры", как описывает его Шоги Эффенди, задумал распять Учителя и всю Его семью - сведения, поступившие от майора Тьюдора Поула, офицера победоносной армии генерала Алленби, вступившей в Хайфу в августе 1918 года, который утверждает, что это гнусное деяние должно было свершиться  за два дня до их вступления в город, однако было сорвано быстрым продвижением англичан и соответствующим поспешным отсутплением турецких сил. Скорее всего Шоги Эффенди закончил свои занятия в Бейруте  и к этому времени находился рядом с Абдул-Баха, в полной мере разделив с Ним мучительную неопределенность этих дней. Когда я писала эту книгу, меня все время поражало, как мало упоминает Шоги Эффенди о событиях своей личной жизни; он вообще терпеть не омг так называемых пикантных биографических подробностей и не имел достаточного досуга, чтобы предаваться воспоминаниям. Все те годы, что мне довелось провести рядом с ним, его и без того усталый ум и дух были полностью отданы Делу, непосредственным, сиюминутным заботам, отягощавшим его каждый день. В 1918 году Шоги Эффенди получил степень бакалавр искусств. В письме к одному из своих английских друзей от 19-го ноября того же года он писал: "Я так рад и горд тем, что могу наконец приступить к своим Возлюбленным обязанностям теперь, когда закончил учебу на факультетеи наук и искусств Американского университета в Бейруте. С надеждой и нетерпением ожидаю услышать о вас и о том, как вы служите Делу, поскольку, сообщив о ваших успехах Возлюбленному, я смогу сделать Его счастливее, радостнее и сильнее. Прошедшие четыре года были годами несказанных потрясений, беспрецедентного угнетения и подавления личности, неописуемой нищеты, жестокого голода и отчаяния, кровопролития и страданий, но отныне, когда голучь мира вернулся в свое гнездо, под свой кров, забрезжила златая возможность распространения Слова Божия. Отныне Весть свободно может достигать этого освобожденного района. Воистину наступает Эра Служения. "Ничто так ясно не показывает нам характер будущего Хранителя, как эти несколько строк, в которых сказалась его преданность делу Учителя, его страстное желание сделать Его счастливым и благополучным, сжатая оценка собственной роли, анализ того, что конец войны означал для ближайшего будущего Бахаи. Его постепенно складывающийся риторический стиль пока еще стеснен несовершенным владением английским, однако костяк его будущего величия уже виден в таких, к примеру, строках, как: "... все мы, друзья, большие и маленькие, молодые и старые, здоровые и недужные, находясь ли дома или вдали... рады недавним событиям; все - одна душа во множестве тел, объединенных стремлением служить во имя единения человечества". Шоги Эффенди исполнился двадцать один год. Его личное отношение в Абдул-Баха видно по этим ранним письмам: большая часть из написанных в 1919 году адресована "моему деду Абдул-Баха" и подписана "Шоги Раббани" (внук Абдул-Баха). Необходимо  помнить, что в первые послевоенные месяцы, когда связь между Учителем и верующими, оторванными от Него долгими годами военных действий, восстанавливалась, было особенно желательно, чтобы как бахаи, так и не бахаи узнали, кто же такой этот "Шоги Раббани", который отныне выступал как секретарь и правая рука Учителя. "Звезда Запада" в номере за 270ое сентября 1919 года публикует сделанную крупным планом фотографию Шоги Эффенди в подписью "Шоги Раббани, Внук Абдул-Баха" и указывает, что он является переводчиком последних Скрижалей, а его дневниковые заметки начинаю публиковаться в этом же номере. Лично я, зная, насколько скрупулезно заботился Шоги Эффенди даже о мельчайших деталях работы Всемирного Центра, полагаю, что, вероятно, Сам Учитель поручил ему сделать их отношения предметом гласности. По мере того как потоки писем, отчетов и, наконец, паломников, стекались в Хайфу, работы у Абдул-Баха прибавлялось. Подтверждением тому - частные письма Шоги Эффенди к некоторым его друзьям-бахаи: "... длительный перерыв в нашей переписке с моей стороны объясняется исключительно огромным грузом работы, связанной с переписыванием и переводом Скрижалей... Всю вторую половину дня я провел, переводя лишь часть умоляющих писем из Лондона". Под конец он пишет: "Испытывая к вам симпатию лично и как к единоверцу, вкладываю в это письмо две фотографии..." "День выдался таким деловым и напряженным, что голова у меня идет кругом. Несколько десятков человек по крайней мере, начиная от пашей и князей до простого солдата, желало видеть Учителя". "От зари до зари и даже глубокой ночью Возлюбленный занят, являя Скрижали, обращая Свои конструктивные, пронизанные любовью мысли и принципы к удрученному, разочарованному миру". "Даже сейчас, когда я пишу эти строки, я чувствую, что мне нужно опять спешить к Нему, чтобы передать Его слова в ответ на умоляющие письма". Каждое слово отражает бесконечную энергию, преданность и энтузиазм этого молодго принца рядом со старым королем, готового поддержать Его со всей кипучестью своих молодых сил и исключительной страстностью своей натуры. Шоги Эффенди часто сопровождал Учителя на официальные выступления, число  которых росло день ото дня. Немаловажное место среди них занимали встречи с британским военным губернатором Хайфы и беседы с гланокомандующим, сэром Эдмундом Алленби - генералом, который руководил силами союзников в Палестине и который позднее стал лордом и в немалой степени способствовал тому, что британское правительство пожаловало Абдул-Баха рыцарское звание. Шоги Эффенди писал: "Вот уже второй раз Абдул-Баха беседовал с генералом, и сегодня разговор касался в основном Дела и его успехов... Генерал - человек благородный, скромный и в то же время запоминающийся, обращение его отличается теплотой, а манеры - внушительностью".  Внук Абдул-Баха становился известен теперь и в таких кругах. В официальном письме военного губернатора к Абдул-Баха говорится: "Ваше Преосвященство, сегодня я получил от Вашего внука такую-то сумму".  Средства были переданы Шоги Эффенди ото имени Учителя и предназначались для "Фонда возрождения Хайфы". Шоги Эффенди также проводил много времени с паломниками, и не только в присутствии Абдул-Баха, получая от них подробную информацию о прогрессе в деятельности бахаи в различных странах. Несмотря на то, что объем деятельности Учителя возрос настолько, что многие постоянно помогали Ему в тех или иных делах, безусловно, первое место среди них принадлежит Шоги Эффенди. Помню, что Хранитель рассказывал мне, как (полагаю, это было в начале 1920-го года) один из первых американских бахаи прислал в подарок Учителю каннингхемовский автомобиль; известие о том, что автомобиль доставлен в порт, пришло как раз в начале уикэнда, и Учитель поручил Шоги Эффенди проследить за тем, чтобы машину помыли и доставили в дом. Хотя следующий день был выходным и начальство порта отсутствовало, ему удалось получить машину, после чего он тут же доложил Учителю, что она стоит у дверей. По словам Шоги Эффенди, Учитель был очень удивлен, невероятно обрадован и спросил у него, как ему это удалось. Шоги Эффенди сказал Ему, что, взяв бумаги, он объехал нескольких чиновников, прося их поставить свою подпись и отдать необходимые распоряжения, чтобы машина сэар Абдул-Баха Аббаса была тут же доставлена к Нему. Случай этот типичен для той манеры, в какой Шоги Эффенди всю жизнь делал свою работу. Он предпочитал решать дела немедленно и всегда лично следил за тем, как они продвигаются, не допуская ни малейшей проволочки. Куда бы ни направлялся Абдул-Баха, Его возлюбленный внук шел вместе с Ним. Эта постоянная близость, длившаяся около двух лет, должно быть, доставляла глубокое удовлетворение обоим и не могла не оказать решающего воздействия на Шоги Эффенди. На протяжении этих лет, когда звезда славы Абдул-Баха взошла не только на Востоке, но начинала озарять своим светом весь мир, Шоги Эффенди представилась возможность наблюдать, как Учитель общается с высокопоставленными чиновниками и многими выдающимися людьми, которых притягивала личность Того, в Ком многие видели чуть ли не нового восточного Пророка и величайшую религиозную фигуру Азии, равно как и поведение Учителя перед лицом неизменной зависти и интриг, которые плели против Него враги и недоброжелатели. Усвоенные уроки отразились в тридцатишестилетнем служении Шоги Эффенди Вере Бахауллы. В письме к другу от 18-го февраля 1919 года Шоги Эффенди пишет о том, что находится в Бахджи вместе с Учителем, и продолжает: "Мой далекий друг, обращаюсь к вам с наилучшими пожеланиями из этого святого места!" Описывая мир и покой, царящие в Бахджи и особенно разительные после шумной жизни в  Хайфе, он пишет: "Там воздух был наполнен удушливыми выхлопами автомобилей и пароходным дымом, здесь же он чист, прозрачен и благоуханен".  Если вспомнить, что я сама ездила в Бахджи в 1923 году в конном экипаже Абдул-Баха, а в 1918-ом автомобильное движение практически не существовало в послевоенной Палестине, то надо признать, что Шоги Эффенди обладал исключительно тонкой и чувствительной натурой - да так оно и было! Когда он описывает, как Учитель дважды в день навещал Святые Усыпальницы, бродя между пустынными цветниками, мы чувствуем в его описании радость тех поистине драгоценных дней, проведенных рядом с его возлюбленным. Но конец благой поры для Шоги Эффенди быстро приближался. Было решено, что теперь он отправится в Англию, в Оксфордский университет, где главной его и заветной целью было усовершенствоваться в английском языке, чтобы лучше переводить на этот язык Скрижали Абдул-Баха и другие священные писания. Решение Шоги Эффенди оставить Абдул-Баха после более чем двух лет, проведенных в постоянной помощи Ему, и в тот момент, когда, в послевоенные годы, переписка Учителя непрестанно множилась, основывалось на нескольких причинах: если он намеревался продолжать учебу, то чем скорее это произошло бы, тем лучше;  у Абдул-Баха к тому времени набралось уже достаточное число секретарей; старший двоюродный брат Шоги Эффенди закончил учебу в Бейруте и вернулся домой; положение Самого Учителя и Его планы были благоприятны, и, главное, Его здоровье постепенно улучшалось. В 1918 году Тьюдор Поул, находившийся вместе с победоносной армией генерала Алленби в Палестине, писал: "... Учитель крепок и полон сил больше, чем когда Он приезжал в Лондон". О том же свидетельствует и Шоги Эффенди в своих письмах, написанных соответственно в апреле и августе 1919 года: "Состояние здоровья Возлюбленного - превосходное, Он крепок и полон сил, жизнерадостен и счастлив..." "Возлюбленный Учитель поистине находится в прекрасном здравии, крепок телом, деятелен, являет по нескольку сот Скрижалей за неделю, удовлетворяет бесчисленные просьбы, принимает множество посетителей и паломников и часто подымается среди ночи для размышлений и молитвы". В это же самое время в письмах к своим английским и бирманским друзьям Шоги Эффенди сообщает поразительную новость  о серьезном намерении Абдул-Баха совершить еще одну длительную поездку: "Заманчиво и многозначительно прозвучало для меня признание Самого Учителя о том, что Он обдумывает план путешествия через Индийский океан. Он заявил даже, что, с Божьей помощью, хочет предпринять поездку в Индию, затем в Индокитай, Японию и на Гавайские острова, после чего пересечь американский континент, добраться до вашего любимого Лондона, а оттуда - во Францию, Греманию и Египет. Ах! с какой нетерпеливой, глубокой и искренней надеждой думаем мы о том, что столь великое путешествие, срок которому Он Сам определил в четыре или пять лет, свершится. Будем надеяться и готовиться к нему". "Возлюбленный заявил о Своем окончательном намерении отправиться в Индию, и мы надеемся, что это скоро произойдет, и Индия, объединив усилия всех наших друзей, окажет Ему подобающий прием". Очень немногие из нас, особенно в двадцать три года, могут представить, что их любимый умрет, тем более когда этот человек в расцвете сил и хочет отправиться в подобное путешествие! Неудивительно поэтому, что Шоги Эффенди, прощался с Абдул-Баха примерно весной 1920-го года с чистой совестью, полностью уверенный в том, что вернется во всеоружии, чтобы снова помогать Ему, и, я не сомневаюсь, в глубине души был уверен, что на этот раз наверняка будет сопровождать деда в это прекрасное путешествие и удостоится чести служить Ему день и ночь еще много-много лет. Думая о будущем Абдул-Баха, Шоги Эффенди забывал о Его возрасте (Учителю было семьдесят шесть лет) и о том факторе, который так часто разбивает наши сердца и навсегда хоронит наши надежды - о вмешательстве темных сил Провидения в наши намерения и жизни. Каким ужасным ударом явилась для молодого Хранителя неожиданная смерть деда, видно из скорбных слов его письма, написанного в феврале 1922-го года, через несколько месяцев после кончины Абдул-Баха, далекому двоюродному брату: "Жестокие угрызения, преследующие меня, из-за того что меня не было рядом с Ним в Его Последние Дни на этой земле - их я возьму с собой в могилу, что бы мне ни удалось сделать для Него в будущем, и никакие успехи в изучении английского языка не возместят Его чудной, дивной любви ко мне". Немаловажным дополнительным штрихом к жизни Хранителя и к его ранней смерти в возрасте шестидесяти лет служит то, что, хотя Шоги Эффенди был еще совсем молодым в 1920-ом году, когда Абдул-Баха отправил его за границу учиться вместе с Лотфуллой Хакимом, который возвращался в Англию после своего первого паломничества в Хайфу, Учитель настоял, чтобы по пути он заехал в лечебницу, где мог бы хорошенько отдохнуть. Разумеется, произошло это не случайно: нервные силы Шоги Эффенди были истощены после долгих изматывающих лет войны, в результате нелегких трудов послевоенного периода, когда он активно помогал Учителю; становится ясно также и то, как серьезно заботился Абдул-Баха  о его здоровье в те дни. Шоги Эффенди остановился в санатории в Нейи - пригороде Парижа. Он не был болен, он просто очень устал; в санатории он сошелся с несколькими бывшими там верующими, немного играл в теннис, ездил на экскурсии, знакомясь с городом, который сам по себе так прекрасен, навестил несколько семей бахаи в Барбизоне и, пробыв в общей сложности в Нейи два месяца, отправился в Англию в июле. Многочисленные преданные друзья Абдул-Баха встретили его там с искренней теплотой и дружелюбием. Некоторых из них он уже знал лично - д-ра Дж.Э.Эсслемонта, который недавно побывал в Хайфе и сотрудничал с ним и другими при переводе важной Скрижали Учителя; майора В. Тьюдора Поула, который встречался с Абдул-Баха во время Его пребывания в Лондоне, а также был в Палестине в составе британских оккупационных войск, оказывая верующим любую посильную помощь; и - лорда Лэмингтона. Шоги Эффенди привез с собой несколько писем своего деда к Его английским друзьям, как то явствует из письма, которое он вскоре по прибытии послал жене Али Кули-хана во Францию: 28 июля 1920 года Дорогая сестра! Я был ужасно занят с тех пор, как ступил на британский берег, и, надо сказать, дела продвигаются более чем успешно. Имея при себе Скрижали Учителя, обращенные к леди Бломфилд, лорду Лэмингтону и майору Тьюдору Поулу, я сумел близко познакомиться с выдающимися профессорами и ориенталистами в Оксфордском и Лондонском университетах. Обзаведясь рекомендательными письмами от сэра Денисона Росса и проф. Кэра к сэру Уолтеру Рейли - профессору, который читает лекции по английской литературе в Оксфорде, и к проф. Марголиусу - замечательному арабисту и ориенталисту их того же университета, я поспешил в Оксфорд после тяжелой деловой недели в Лондоне. К тому перед тем, как отправиться в Оксфорд, я получил письмо от Марголиуса, в котором он пишет, что сделает все, что в его силах, чтобы помочь родственнику Абдул-Баха. С ним и с главой Баллиольского колледжа - колледжа, из стен которого вышли такие великие люди, как лорд Грей, граф Керзон, лорд Милнер, м-р Эсквит, Суинберн и сэр Герберт Сэмюел - мне удалось поговорить о Деле и прояснить некоторые вопросы, которые для этих столь обремененных заботами и делами ученых до сей поры были не совсем ясны. Молитесь за меня, как я просил вас о том накануне моего отъезда, чтобы в этом великом интеллектуальном центре я смог осуществить свои намерения и добиться своей цели... Особый интерес представляет письмо, написанное несколько дней спустя лордом Лэмингтоном Учителю: 8 августа 1920 года Мой дорогой Друг! Я был рад получить Ваше письмо из рук Шоги Раббани и узнать от него, что у Вас все обстоит благополучно. Сам он тоже выглядит хорошо, и на меня снова произвели впечатление его ум и честная, открытая манера держаться. Надеюсь, ему удастся получить в Оксфорде то обучение, о котором он мечтает. Дня три ходил на заседания Палаты лордов, но, боюсь, они были малоинтересны... Отрывки эти дают нам указание на то, когда Шоги Эффенди был в Лондоне, а также рассказывают о его времяпрепровождении в английской столице; поскольку он вез письмо от Абдул-Баха к лорду Лэмингтону, можно предположить, что он постарался доставить его поскорее и что горячее желание молодого человека познакомиться с работой праматери парламентов мира не укрылось от доброжелательного и опытного пэра, который сделал все возможное, чтобы Шоги Эффенди всегда был присущ интерес  к политике, он старался держаться в курсе последних событий и наверняка с огромным удовольствием наблюдал Палату лордов и Палату общин. Помню, как после нашей свадьбы, когда мы впервые вместе приехали в Лондон, он взял меня с собой в Палату общин, и мы сидели в ложе для посетителей во время одного из заседаний. Если это произвело большое впечатление на меня - к тому же еще потрясенную недавней честью - оказаться так близко к Знаку Божиему на земле - легко представить, до какой степени могло увиденное и услышанное взволновать совсем еще молодго тогда Шоги Эффенди. За тот период он очень хорошо успел изучить Лондон и осмотрел главные его достопримечательности. Когда мы не раз отправлялись вместе в такие места, как Вестминстерское аббатство, собор Св. Павла, Тауэр, Британский музей, Национальную галерею, музей Виктории и Альберта, Сити или Кью-Гарденс, я всегда остро чувствовала, как много связано для него с этим знаменитым городом еще начиная со студенческих дней. Безусловно, он посмотрел столько всего в Англии, сколько позволяло ему очень скромное пособие, которое он получал от Абдул-Баха. То, что он жил очень экономно, я знаю по его собственным рассказам - как, например, о том, как он купил электрический утюг, чтобы самому гладить свое белье! Шоги Эффенди неоднократно навещал д-ра Эсслемонта в частной лечебнице в Борнмуте. На фотографии мы видим их обоих, тесно обнявшихся, на фоне здания, а в письме, адресованном Шоги Эффенди д-ру Холлу после смерти Эсслемонта, он красноречиво пишет о том, что значили для него эти посещения: "Я всегда буду вспоминать полные счастливого умиротворения дни, проведенные мною в Борнмуте вместе с недавно ушедшим от нас другом, Джоном Эсслемонтом, и никогда не забуду, какими приятными были наши совместные санаторские обеды". Бывая в этой части Англии, Шоги Эффенди также нередко заезжал в курортный городок Торки. Много лет спустя мы вместе побывали там, и Хранитель показывал мне знаменитые баббакомбские спуски; мы гуляли по парку, где он когда-то бродил - по парку с его посыпанными песком темно-красными дорожками, которые, мне кажется, и навели его на мысль о красоте сочетания темно-красных дорожек, зеленых лужаек и декоративных ваз, и годы спустя он повторил его в своих прекрасных садах в Бахджи и на горе Кармель. Память о студенческой поре была действительно всегда жива в душе Шоги Эффенди. Помню, как уже на склоне лет он увлеченно рассказывал одному английскому  паломнику, с каким удовольствием он намазывал куски черного хлеба девонширским маслом и малиновым джемом. Во время своего пребывания в Англии он был особенно близок с неким проживавшим в Лондоне старым и надежным персидским верующим, Зиаоллой Азгар-заде, с д-ром Эсслемонтом, леди Бломфильд, а также с некоторыми из бахаи Манчестера. Несмотря на то, что больше всего он находился в Оксфорде, где усиленно занимался, он поддерживал тесную связь с Британской общиной бахаи и принимал участие в ее деятельности. В письме от 5-го мая 1921 года, написанном одним индийским верующим, читаем: "В среду вечером я отправился на очередное собрание бахаи в Линдсей-холл. Мистер Шоги Раббани читал документ, касающийся экономических проблем и способов их решения. Документ был составлен очень красноречиво и прекрасно звучал..." По-видимому, он выступал не только на собраниях бахаи, поскольку в письме из Баллиольского колледжа к одному из верующих он сообщает: "Позже вышлю вам документ о Движении, с которым я недавно выступал на заседании одного из оксфордских обществ". Однако не случайно слова Оксфорд и Кембридж так тесно соединились в памяти; в 1920 году они еще ярче сияли на академическом небосводе в своем гордом и прекрасном  одиночестве, чем сейчас, когда университеты и университетское образование стали более распространенными. Баллиоль, куда поступил  Шоги Эффенди. имел чрезвычайно высокую репутацию, будучи одним из старейших колледжей Оксфорда. И сюда тоже Хранитель привозил меня, чтобы показать улицы, по которым он когда-то ходил, библиотеку Бодлея, реку, плавно текущую между обсаженными зеленым дерном берегами, кованые чугунные ворота, христианскую церковь, которой перевалило за тысячу лет, с ее просторной кухней и сказочным кружевом готических арок, часовню Магдалины и ее красоты, тихий квадратный двор, который Шоги Эффенди пересекал, идя на лекции, столовую, где он обедал, и узкий вход, ведущий вход, ведущий в комнату, где он когда-то жил студентом. Все это очевидно было связано для него со множеством воспоминаний, однако, я думаю, по-настоящему счастливых среди них было мало. Много лет спустя один из бахаи написал Хранителю о своем разговоре с А. Д. Линдсеем, который  к тому времени стал главой Баллиольского колледжа, а во время учебы Шоги Эффенди был руководителем его группы. Я храню копию его слов; при этом следует помнить, что они были сказаны не в специальном интервью, а в коротком, чисто информативном разговоре. "Идея образования Шоги Эффенди заключалась в следующем: он находил человека, мнению которого доверял, и задавал ему ряд вопросов. Получив необходимые ответы, Шоги Эффенди заносил их в маленькую книжечку. Однажды я вывесил свое расписание - "шедьюл", как мы говорим в Англии, а не "скедьюл", как говорят американцы; Шоги Эффенди подошел ко мне и спросил: "Что вы делаете между семью и половиной девятого?" - "Но послушайте! - воскликнул я. - Я обедаю". - "Ах, - сказал Шоги Эффенди с явным разочарованием,  неужели вам нужно на это столько времени?" С подобной жаждой знаний в Оксфорде я еще не сталкивался. И вот я посвятил ему лишние четверть часа, оторвав их от своего обеденного времени. Да, так это было - я пострадал из-за него". Случай этот вполне укладывается в представление об отношениях между Шоги Эффенди и его наставниками. Несмотря на добродушный тон, совершенно очевидно, что сей ученый муж даже в мыслях не имел, что память о нем сохранится для потомков исключительно потому, что он был руководителем Шоги Эффенди. Хотя все в колледже знали, а уж тем более руководитель группы, почему Шоги Эффенди вдруг прервал занятия и вернулся в Палестину, мы не найдем ни одного письма, в котором Линдсей хотя бы словом упомянул о своем личном отношении к этому студенту. Тем не менее они переписывались: в 1927 году Шоги Эффенди отправил д-ру Линдсею, кавалеру ордена Британской империи 2-й степени, письмо с извещением о том, что посылает ему Ежегодник Бахаи, который "демонстрирует характер работы, которой я был занят с момента моего неожиданного и прискорбного отъезда из Баллиоля". "Неоценимая помощь, - продолжает Шоги Эффенди, - которую я получил под Вашим руководством, сослужила великую пользу в моей трудной и ответственной деятельности, и я пользуюсь этой возможностью выразить мою благодарность и признательность Вам за все, что Вы для меня сделали". Более двух лет спустя в обращении ко всем когда-то учившимся в Баллиоле за помощью на нужды колледжа Линдсей благодарит его за книгу. Шоги Эффенди ответил на следующий же день, приложив к письму двадцать фунтов, и поблагодарил Линдсея за его послание, "напомнившее мне счастливые и бесценные дни, которые я провел под Вашим руководством в Баллиоле". Каким бы высоким ни было положение Хранителя, скромность и чувство справедливости, равно как и вежливость, всегда побуждали его оказывать доверие тому, что, как ему казалось, этого доверия заслуживало. В 1923 году в письме к профессору Доджу из Американского университета в Бейруте он называет это учреждение "великим образовательным институтом Ближнего Востока", перед которым он "чувствует себя в неоплатном долгу". Совсем иным было отношение профессора Д. С. Марголиуса и его жены: в 1930 году она, выражая Шоги Эффенди благодарность за присланную книгу, пишет: "Нам приятно вспоминать об удовольствии, которое мы испытывали, принимая вас у себя во время вашего столь короткого пребывания в Оксфорде". И это был не единственный дом, где, как нам известно, ему оказывали прием, поскольку в письме к миссис Уайт, посланном пять лет спустя после отъезда, он пишет: "Я всегда с неизменным удовольствием и очень живо вспоминаю вашу неоценимую помощь и то великодушное гостеприимство, которое вы оказывали мне во время моей учебы в Оксфорде... Ваш благодарный и навсегда преданный друг Шоги". В списке студентов колледжа за 1920 год значится запись, сделанная собственной рукой Хранителя: "Шоуки Хади Раббани, страший сын Мирзы Хади Ширази, 23-х лет". В записной книжке мы нашли лись, где были тщательно отмечены даты начала каждого курса: 14 октября 1920 Политические науки - преподобный Карлейль 15 октября 1920 Социальные и политические проблемы - м-р Смит (Глава колледжа) 13 октября 1920 Вопросы социального и промышленного строительства - преподобный Карлейль 12 октября 1920 Политическая экономия - магистр гуманитарных наук, сэр Т. Х. Пенсон 16 октября 1920 Экономическая история Англии, начиная с 1688 года - сэр Пенсон 11 октября 1920 Логика - магистр гуманитарных наук, м-р Росс 12 октября  1920  Восточный вопрос - магистр гуманитарных наук, Ф. Ф. Уркхарт 10 октября 1920 Отношения труда и капитала - Клей, Нью-колледж
Он сохранил конспекты некоторых лекций, по крайней мере за первый период. Собственное представление Хранителя о том, почему и зачем он находится в Оксфорде, совершенно ясно; объяснение этому мы находим в письме одному из восточных верующих от 18 октября 1920 года: "Дорогой друг по духу... Слава Господу, я здоров и полон надежд и прилагаю все усилия, чтобы взять на вооружение все, что может понадобиться мне в моем будущем служении Делу. Надежды же мои состоят в том, чтобы как можно скорее взять то лучшее, что эта страна и это общество могут дать мне, и, вернувшись домой, отлить истины Веры в новую форму и тем самым послужить Святому Началу". Несомненно, он имеет в виду перевод учений Веры на совершенный английский язык, основы которого как раз и закладывались в Оксфорде. В письме  от 22 ноября 1921 года к одному из английских верующих успехи, достигнутые Шоги Эффенди, видны вполне отчетливо; оно написано уже гораздо более умелой и уверенной рукой: "Все последнее время я целиком погружен в работу, просматривая множество переводов, и отослал мистеру Холлу собственный вариант перевода Скрижали королеве Виктории, колной самых насущных и универсальных советов, в которых так остро нуждается этот погруженный в печаль, утративший все былые иллюзии мир! Если вы еще не знакомы с этой Скрижалью, обязательно возьмите ее у мистера Холла, ибо, с моей точки зрения, это - одно из наиболее выдающихся и прочувствованных обращений Бахауллы касательно мировых проблем". Далее он пишет, что прилагает отрывки, "частью новые, частью старые", которые он выписал "читая литературу о Движении в библиотеке Бодлея". В письме того же времени на персидском, адресованном одному из лондонских друзей, он упоминает о следующем факте: "Пребывая здесь, я денно и нощно совершенствуюсь в искусстве перевода... Не даю себе ни минутной передышки. Благодаря Господу, мне уже кое-чего удалось добиться". Дела и занятия, в колледже и дома, отнимают столько времени, что он свободен только по воскресеньям, и поэтому его друг может навестить его в воскресенье в доме N 45 по Броуд-стрит. После Бейрута и практически до конца жизни Шоги Эффенди имел привычку записывать отдельные вокабулы и типичные для английского языка обороты речи в своих записных книжках. Мы находим  в них сотни слов и выражений, свидетельствующих о том, с каким тщанием он совершенствовался в языке, который любил до самозабвения. Ничего равного английскому для него не существовало. Он был великим почитателем перевода Библии, выполненного королем Джеймсом, а также историков Карлейля и Гиббона, стилем которых он восхищался, особенно это касается Гиббона, чей труд "Закат и падение Римской империи" был одной из любимейших книг Шоги Эффенди - так, что я просто не вспомню случая, когда бы ее, будь то дома или во время путешествия, не было у него под рукой. Когда он умер, рядом с его постелью лежала маленькая книжечка - часть этого сочинения, изданная в "Библиотке для всех". Это была его собственная, любимая библия английского языка, и часто, читая мне извлечения из нее, он прерывал сам себя, восклицая: "Какой стиль! Какое владение языком! Какие плавные период - ты только послушай!" Произносимые его прекрасным голосом, с тем выговором, который принято называть "оксфордским", но без малейшей претенциозности, слова окрашивались в благородные цвета, а значение их и смысл начинали сиять, подобно драгоценным камням. Особенно помню один из, увы, столь редких тихих, спокойных часов, когда летним вечером мы сидели на скамейке перед озером в лондонском Сент-Джеймс парке и он читал мне вслух Гиббона. Он буквально упивался им, и в писаниях самого Шоги Эффенди влияние стиля Гиббона прослеживатся очень отчетливо, так же как и английский текст Библии просвечивает в его переводах Молитв Бахауллы, "Сокровенных Слов" и Скрижалей. Я знаю, что Шоги Эффенди был в Оксфорде в то же время, что и Энтони Иден; они знали друг друга, но настоящими друзьями не были, впрочем, я вообще ни разу не слышала, чтобы он упоминал о ком-нибудь  иначе как о знакомом; у него сохранились связи с некоторыми из преподавателей, но по отношению к прочим он, как мне кажется, держался на расстоянии, быть может, из-за некоторой застенчивости, которую нелегко было разглядеть в величественном облике Хранителя, но которая столь сильно отличала его как человека. Он был членом дискуссионного клуба и любил играть в теннис; однако подробности его оксфордской жизни известны крайне недостаточно. Весь этот эпизод его жизни затмевает тень кончины Учителя, имевшей столь пагубные последствия для всей  его жизни, что единственное, по чему мы можем действительно судить о влиянии на него Оксфорда, это отпечаток, наложившийся на его сочинения и характер. Даже столь краткое пребывание в университете с атмосферой и уровнем Оксфорда отточило его и без того ясный и логический ум, развило критические способности, усилило врожденное чувство справедливости и способность к рассуждению, а также добавило к восточному благородству, свойственному семье Бахауллы, те культурные штрихи, которые мы связываем с утонченнейшим типом английского джентельмена.